Будьте красивыми - [92]

— Товарищ майор! Товарищ майор, тут гранаты! Тут гранаты, товарищ майор, возьмите! — И громко, в нетерпении: — Пузырь, Геша, где вы, слышите, тут гранаты! Вы что, провалились сквозь землю?..

Скуратов, не спрашивая, зачем она здесь и почему не ушла, протянул откуда-то снизу, из-за борта, руки, принял три или четыре гранаты. Варя, подумав, тоже сунула две гранаты себе в карман шинели, пригибаясь, спрыгнула вниз, взяла сейф за ручку, как чемоданчик, бросилась было вслед за девчатами. Но девчат уже не было видно, и там бежали немцы. На минуту замялась: что делать? Сейф не должен попасть в руки врага, в нем позывные и коды всех частей армии, секретные документы! И Варя, захватив еще и карабин свой, почти волоча его за ремень, побежала не вслед за девчатами, а в другую сторону от дороги, влево, где было несравненно дальше до кустарника, который казался спасительным.

«Не боюсь, не боюсь, не боюсь!» — твердила она, кусая губы и чувствуя, как пропадает тяжесть в ногах и во всем теле появляется легкость, которая, казалось, сама несла ее по полю. Здесь было гороховое поле. После уборки гороха там и тут валялись на земле крупные, набухшие от влаги горошины, у многих проклюнулся росток. И странно, увидев эти горошины, эти ростки, она даже засмеялась от какой-то радости, вдруг охватившей ее, и ей стало совсем легко бежать. Позади, у машины, раздался взрыв, там, видимо, уже отбивались гранатами. Она оглянулась, машина была охвачена пламенем, и ни Скуратова, ни Шелковникова с Пузыревым не было видно в дыму. Немцы уже не бежали, а ползли к машине.

В этот момент ей будто обожгло ноги, словно стегнули кнутом по голым икрам, она присела, не чувствуя страха, лишь удивляясь, но тут же что-то тяжелое, тупое толкнуло в грудь, в самое сердце, в глазах потух свет, и она ткнулась на землю, выпустив карабин и сейф и успев только подумать: «Убили!»

Вернул в сознание резкий, пресный запах земли, который настойчиво будил ее. Приподняла голову, и все разом вернулось к ней — и краски, и запахи, и звуки этого серого сонного дня. Машина горела, немцы ползли, не решаясь встать, — она была без памяти всего минуту. В той стороне, куда ушли девчата, слышалась сильная стрельба, Дягилев успел, наверное, увести их к своим. По эту сторону дороги — Варя оглянулась — совсем рядом, в нескольких шагах от нее, перебежками удирали к кустарнику Пузырев и Шелковников, вот они залегли, тут же, спеша, вскочили, снова залегли, и Варя, поглядев на них, уронила голову на землю, всеми силами сохраняя сознание, не думая о них. «Ранило меня в ноги, это не больно, совсем не больно, только кружится голова, я не боюсь, я не боюсь, я должна вести себя как следует!» — уговаривала она себя. Прямо перед собой, перед глазами, она увидела на земле разбухшую крупную горошину, машинально взяла ее губами, и на какое-то время, на какой-то миг эта горошина сладостью и свежестью своей переборола боль, и Варя почему-то подумала: «Сегодня последний день моего наказания, последний день!..»

У машины раздался еще взрыв. Теперь там оставался один Скуратов. И Варя заторопилась, подтащила сейф, отгородилась им от немцев, положила на него карабин, прицелилась. В учебной роте она стреляла неплохо, только долго, слишком долго целилась, и над нею за это смеялись. Сейчас целиться мешали тошнота, одышка, мелькание в глазах — ей не хватало воздуху, видимо от потери крови. Целилась долго, может быть, дольше, чем в учебной роте, и наконец выстрелила и отметила, что немец упал. Вспомнила чьи-то слова: «Если бы каждый красноармеец убил хотя бы одного фашиста, если бы каждый летчик сбил хотя бы одного врага…» Кто это говорил? Лаврищев? Игорь? Может быть, Игорь. Лаврищев сбил самолет, а Игорь — убил фашиста. «Это за Игоря, за Игоря, и еще убью за него, и еще!» — подумала Варя и снова оглянулась, вспомнив про Пузырева с Шелковниковым. Они были совсем рядом от спасительного кустарника и теперь бежали уже во весь рост, не остерегаясь. Варя даже приподнялась на локте, чтоб лучше видеть их. Миг, еще миг, и их примет под защиту кустарник. Но что это? Пузырев встал с разбегу, точно от удара в спину, вскинул руки к убегавшему Шелковникову, закружился на месте и вдруг — пошел назад, навстречу немцам, словно слепой, выставя руки, словно прося пощады, но, сделав всего три шага, упал, как-то с маху, тяжело, не защищаясь. Шелковников, поддав ходу, скрылся в кустарнике.

— А-а-а! — простонала Варя, будто обезумев, и бессознательно взяла с земли еще одну горошину, и горошина сладостью и свежестью своей опять вернула ее к действительности, и Варя потянулась к карабину, снова стала целиться. И теперь она уже не замечала ни красок и запахов, ни звуков дня, не думала ни о девчатах, которые ушли с Дягилевым, ни о Скуратове — ни о чем. Все это было уже неважно. Важно было только то, что было с нею, что происходило с нею, важно было, что она могла взять губами горошину, что она не боялась и не плакала от боли…

Но целиться на этот раз долго не пришлось, немцы подползли к машине, бросились вперед, закричали. Тогда от машины, из огня, вышел Скуратов, прямой, совсем не сутулый, почему-то в одной гимнастерке без ремня и без шапки, поднял пистолет, спокойно выстрелил в первого немца — и тут же сам упал, сраженный, назад, в огонь и дым.