Будьте красивыми

Если б это было не на войне, все, вероятно, выглядело бы очень красиво. На землю спускались тихие осенние сумерки. Казалось, совсем рядом, за багряным лесом, тлела, догорая, заря. Облака, еще минуту назад раскаленные до яркого малинового цвета, на глазах меняли свою окраску, становились фиолетовыми, покрывались пепельно-серым налетом, сливаясь с потемневшим небом.

Откуда-то сверху внезапно вынырнул самолет-разведчик, блеснул крыльями на развороте, прошел почти бреющим над поляной и снова скрылся в пепельно-серых облаках. А когда цвета и краски уходящего дня погасли, со стороны лесной опушки послышались звуки губной гармошки, резкие, торопливые, захлебывающиеся в каком-то непонятном восторге, будто обрадованные наступившей темноте…

Но радоваться ей пришлось недолго. Едва опустилась ночь, земля вдруг будто вздрогнула, прислушиваясь к нарастающему вдали гулу самолетов, небо словно опустилось ниже, губная гармошка всхлипнула и захлебнулась, в наступившей на земле тишине стало слышно, как на поляне мелко задрожали чуткие осины. А через миг над лесом и поляной вспыхнули и повисли, раскачиваясь, осветительные «фонари», выброшенные с самолетов, и на землю посыпались бомбы. Ночь стала кроваво-красной. И в красном огне, взвиваясь в черное небо, тучей летели красные листья, сдутые силой взрыва с деревьев.

Так продолжалось, наверное, вечность: бомбы сыпались и грохотали, «фонари» раскачивались, листья летели. За первой волной огня шла вторая, за ней третья, четвертая… И вдруг, тоже внезапно, все стихло и все погасло, и теперь уже нельзя было различить, где земля, а где небо. И жалким, потерянным в этой кромешной тьме был зовущий, мечущийся где-то внизу голос:

— Курт! Курт! О Курт!..

Голос, казалось, уходил куда-то все глубже, вот он стал похожим на далекий вой — и совсем погас. И больше в эту ночь здесь уже ничто не издало звука, не шелохнулось…

Налет был ошеломляющим. Разрушительный груз сорока пяти бомбардировщиков был обрушен на одну цель: прифронтовой аэродром немцев.

Ошеломляющим налет был потому, что никакой активности на этом участке фронта вот уже в течение многих месяцев не отмечалось и никакой боевой техники, кроме двух самолетов типа «Мессершмитт-109», в солдатском просторечии называемых у нас «мессерами», на аэродроме не базировалось. Здесь было смешано с землей все живое и мертвое, а из аэродромной команды уцелел лишь один радист, который в этот час был свободен от работы на рации и гулял по золотистому осеннему перелеску, играя на губной гармошке.

Весть о столь необычном массированном налете на прифронтовой аэродром, не имеющий сейчас почти никакого значения, привела в крайнее недоумение немецкое командование. А когда у нас были вскрыты фотокассеты и проявлены снимки, показывающие результаты бомбежки, когда обнаружилось, что, кроме двух разбитых «мессеров», на аэродроме ничего не было, такое же недоумение охватило и наше командование: оно было уверено, и это подтверждалось данными авиаразведки, что на аэродроме противника еще на закате насчитывалось свыше двадцати истребителей Ме-109. Но куда они подевались? Не могли же самолеты так быстро перелететь на другую «точку», если наши бомбардировщики были подняты в воздух и брошены на аэродром буквально в ту же минуту по получении данных разведки!

Началось расследование.

Как всегда, короткие слова высшего начальства «расследовать», «доложить», опускаясь по инстанциям ниже, к непосредственным исполнителям и непосредственным начальникам, приобретают свой вполне определенный смысл: найти, строго наказать виновников! С КП фронта приказание «расследовать, доложить» поступило в штаб воздушной армии, из штаба — наряду с проверкой по линии разведотдела — к начальнику связи армии генералу Прохорову, от начальника связи к начальнику армейского узла с вязи инженер-майору Скуратову, от начальнику узла к дежурному по связи лейтенанту Дягилеву.

…Узел связи воздушной армии размещался в глухом сосновом лесу, в просторном, под пятью накатами, залитом ярким электрическим светом блиндаже. Время уже шло к полуночи. Лейтенант Дягилев готовился к смене позывных. Делалось это раз в десять дней, и Дягилев был счастлив, что смена позывных выпала на его долю. Щеголеватый, в начищенных до блеска сапогах, опоясанный новенькими ремнями портупеи, розовый от волнения, Дягилев расхаживал вдоль столов с телеграфными аппаратами, за которыми сидели телеграфистки, раскладывал таблички с новыми позывными, радостно оповещая:

— «Сталактит». «Ангар». «Венера». Позывные меняем ровно в двадцать четыре ноль-ноль, не забудьте, товарищи. «Циклон». «Нептун». «Эпитет»…

Новые позывные были как на подбор звучные, красивые, и Дягилеву нравилось то, что сегодня на узле, как никогда, четко и безупречно действовала связь. Телетайпы, зеркально поблескивающие черным лаком, установленные в два ряда вдоль блиндажа, мерно гудели моторами, готовые в любой момент передать приказ в любую часть армии — в бомбардировочные, штурмовые, истребительные корпуса и дивизии, в особый разведывательный полк и полки ночной авиации, связать со штабом ВВС в Москве, со штабом и КП фронта, с соседними воздушными армиями. Связисты прекрасно использовали передышку, образцово поставили свое хозяйство. «Эх, если бы сейчас пришел сам командующий армией, да с приказом о наступлении! — думал Дягилев. — Ух ты, черт возьми! Вот было бы здорово! „Всем, всем, всем! Сегодня в шесть ноль-ноль войска фронта начинают решительное наступление на логово фашистского зверя. Приказываю летчикам нашей славной воздушной армии…“» Но командующий не шел, приказа о наступлении не было.