Будни - [118]

— Можно перейти в переднюю избу, — полувопросом говорит она.

— Можно, там светлее.

Марина отвертывается, чтобы скрыть довольную улыбку.

На мельнице никого нет. Старик сторож Примак сидит у двери избушки на широком чурбане и плетет лапти.

— Ну, как, дед, выручишь? — спрашивает Аверьян.

— Не знаю. В лотках воды не больше как на три пальца.

Слышно, как вода падает с колеса на голые камни. Доски плотины наполовину сухи.

— Прибыли не ждешь?

— Откуда?

Примак показывает рукой на чистое небо, на туманы, на травы.

— Да…

— Положите сами на ковш, — делает неожиданный вывод Примак.

Они идут в мельничный амбар и поднимают мешок на ковш.

— До вечера, дедушка?

— Да, уж, если что будет, так вечером.

В кустах за мельницей перепархивают синицы. Сейчас покажется солнце.

Они переезжают на плоту на свой берег и с подбегом идут по траве.

— Успеть бы до пастуха, — говорит Марина.

— Ничего, успеем…

Аверьян стал приучать себя к мысли о том, что он уже живет в семье, что это прочно, незыблемо. Он стал заранее отрезать себе путь в Костину горку: с покоса шел вместе с группой, иногда приглашал кого-нибудь к себе и долго сидел под березами у всех на виду. Люди проходили мимо, смотрели на него, на Марину, белеющую у окна, и думали, что в эту семью навсегда сошел мир и свет.

И с Настасьей все вышло хорошо, просто: на покосе они как бы не замечали друг друга. Как-то под вечер Аверьян пошел за кусты прикурить от костра и встретил здесь Настасью. Стоя на коленях, она завязывала корзину.

Аверьян быстро наклонился к огню. Уголек несколько раз падал у него из руки.

Молчали.

Настасья встала, повесила корзину на сук и долго прятала в нее бахрому полотенца. Потом пошла и посмотрела на Аверьяна чистым спокойным взглядом. Так смотрела бы она на всякого другого.

Аверьян опустился к костру и подумал: «Ну вот, теперь нечего бояться…»

Ему не нравятся стоги в группе Васьки: широкие, низкие, с тупой овершкой, с приплечками по бокам. Такие стоги до первого ливня: прольет. «Вот с этого и надо начать», — думает он, нарочно выбирает место повыше, посредине пожни, так чтобы было видно и своим и в группе Ильи Евшина у ключа. Он берет высокий стожар и начинает втыкать его в землю. Земля шуршит под стожаром и поднимается теплой серой пылью. Глубже стожар не идет. Аверьян льет в ямку воду. Вода исчезает, пузырясь и всхлипывая, и тогда земля начинает обманчиво пахнуть прохладой. Аверьян набивает вокруг стожара сваек и бросает в остожье сучья, палки. Теперь сено не будет касаться земли. Задыхаясь от запахов и тепла, он кладет сено прямо руками, пока может достать. Потом зовет внучку Онисима Катьку и ставит ее на стог. Катька начинает ходить вокруг стожара, обжимает сено. Так они принимаются метать. Аверьян подхватывает вилами громадные, как облако, пласты сена.

Тело у него разгорается, мускулы начинают приятно ныть, немного ломит поясницу.

«На самом деле засиделся», — думает он и начинает работать быстрее. Вот с копен сняты головы. Вот копны уже наполовину исчезли. Вокруг стога чисто, он почти ничего не роняет на землю.

Потом Аверьян приставляет к стогу две жерди. Катька сползает прямо к нему на руки. Бабы бросают работу и подходят смотреть стог.

— Как яичко! — с восхищением говорит Устинья Белова.

Да, такому стогу не страшен ливень. К обеду на берег реки собираются обе группы. Приходит сам Илья Евшин с женой Павлой. Тут же и Марина. Все рассматривают стог и хвалят. Павла находит, что стог похож, как и полагается, на Марину…

— Бабы! — кричит она. — Да ведь у Марины в аккурат такая головушка — гладенькая, учесанная!

И, растягивая в улыбку тонкие губы, добавляет:

— Да на кого же еще ему быть похожим.

Бабы переглядываются. Смеются глазами.

Настасья с мужем сидят в стороне у кустика.

Марина одета празднично, бодрая: такой давно не видали. Бабы наперерыв беседуют с ней.

— С самим-то разговариваешь? — спрашивает ее Устинья.

— Да ведь как.

— Смотри, уж и повеселела.

— День меркнет ночью, а человек печалью, — неохотно отвечает Марина. Она боится и не любит Устинью.

Муж Настасьи Вавила приходил на покос только раз в неделю. Он теперь работал на шоссе десятником. Аверьян здоровался с ним за руку. Изредка перебрасывались двумя словами.

— Плохи стоги мечут, — говорил Аверьян.

— Да не стоги, а шляпы. Прольет. Вот у тебя они хороши. Молодец!

И решили, что метальщики торопятся: думают больше о трудоднях, а не о качестве.

«Хороший он человек», — мелькало у Аверьяна после каждой встречи с Вавилой. Беседовать с ним становилось все легче и легче. Бабы, сначала следившие за ними с жестоким любопытством, больше не обращали на них внимания. Вавила рассказывал о своей работе: все-таки был малограмотным, а стал специалистом. У нас каждый человек растет. Нередко они посмеивались над председателем Маносом, который, как только узнал, что Аверьян прислан партийной организацией, проникся к нему уважением, часто даже называл его на «вы». Когда бабы, любившие иногда пошалить грубо, вздумали снять с Аверьяна портки, Манос рассвирепел, групповода Ваську, подбивавшего баб на это, обозвал двурушником.

— Ты вот что, — укоризненно заметил ему Аверьян. — Этим словом зря не бросайся!