Будни - [105]

Сощурившись, Онисим наблюдал за слушателем.

— Да, я тоже склонен так думать, — кивнул Шмотяков.

— А вот Макар Иванович с этим не согласен, — постукивая крышкой табакерки, сказал Онисим.

— Не согласен? Это почему же?

Старик усмехнулся.

— Он не прав! Ему верить не надо…

Онисим приготовился рассказывать всю ночь, однако Шмотяков стал чихать и кашлять от дыма лучины и сказал, что хочет спать.

— Иди отдохни, — сказал Онисим и потрогал в кармане записку Маноса.

Шмотяков ушел в шалаш.

Онисим погасил лучину, лег на нары, но не спал до утра, чутко прислушиваясь и всматриваясь в темноту ночи.

За ночь Шмотяков сжег у себя на костре все дрова. Он стал снова рубить их, чтобы приготовить себе завтрак, а Онисим пошел бродить по краю болота: «Не найду ли рыжиков».

Он пришел к старой вырубке и стал ждать. Светало. День вставал ясный и гулкий. В стороне, по ту сторону озера, курлыкали запоздалые журавли. Ночью прошел дождь. На деревьях и сейчас еще висели крупные капли. Воздух был неподвижен.

Лавер показался вдали на тропе, как всегда обвешанный сумками. Увидев Онисима, остановился, посмотрел на него исподлобья.

— Ты следил за ним? — с трудом выговорил Онисим.

— Видел. Через мои пути шлялся.

— Ну?

Ничего не ответив, Лавер направился к Онисиму, и оба зашагали по тропе. Они шли так, как проходили до этого тысячу раз. Тропа была глубоко выбита, лежала корытом. Сухие головки багульника склонялись над ней и царапали ноги. Они шли и видели все эти милые, родные места, где прошла их юность, где были оставлены молодость, надежды, печали и радости, где, будучи зрелыми людьми, говорили они о своих удачах, заботах и нуждах. С тех пор, как они не были на тропе вместе, здесь как бы родилось что-то вновь. Онисим смотрел на знакомые стволы елей, на вершины и старался понять, что же тут произошло? Тот же разноцветный лист на земле, те же увядающие желтые травы, те же затески на деревьях и небо все то же, но что-то было во всем этом такое, чего Онисим никак не мог понять. Тогда он решил, что изменилось что-то в нем самом. А тропа, лес, небо остались такими же, как и прошлый год, как и сорок лет назад. Он вспомнил о своем смятении в первую ночь пожара на болоте, и ему показалось, что вот то, что он искал и никак не находил тогда, теперь найдено, оно сидит в нем самом… Старики шли по тропе и прислушивались к гудению дерева под топором.

— Стучит? — произнес Лавер.

— Стучи-и-ит…

Оба про себя усмехнулись.

Они подходят к шалашу. Шмотяков смотрит на них удивленно.

— О! Вы вместе?! Как же так?

— Мы помирились, — твердо произносит Онисим. — Раз надо, мало ли что сделаешь ради этого.

— Да, да, — бормочет Шмотяков и смотрит на боковую стену, где у него стояла двухстволка. Ее там нет. Она почему-то в руках Лавера.

Шмотяков делает недовольное лицо, сразу овладевает собой и улыбается.

— Хорошее ружье, — говорит Лавер. Сламывает двухстволку и смотрит заряд: в оба ствола вставлены патроны с пулями.

Замечает это и Онисим.

— Нет, — говорит он, — не на медведя. Он больше на козлов. Это по его части.

— Козлы, говорят, тоже ценятся?

— А как же!

Они ждут, пока Шмотяков наденет сапоги.

Онисим достает табакерку, открывает ее. Табакерка полна. Все вокруг наполняется запахом мятных капель. Онисим протягивает табакерку, и Лавер, изготовив пальцы, тянется к ней.

— Что тебя эти дни не слыхать? — спрашивает Онисим, все еще не глядя на соседа.

— Ружье фальшивило. Сверлил.

— Так ведь надо медведя-то убить?

— На воле не оставим…

Шмотяков, совсем одетый, стоит у шалаша.

— Ну, вот я и готов. Пора отправляться.

— А ты погоди, — советует Онисим. — Сегодня придет Проня. Обратно вместе уберетесь.

— Нет, мне некогда.

Шмотяков направляется к Лаверу и хочет взять ружье.

— Не тронь, — четко произносит Лавер.

Шмотяков, открыв рот, застывает на месте.

Лавер стоит перед ним большой, лохматый и страшный. Таким бывает он во время схватки с медведем.

— Руки из карманов вынь! — кричит он.

Шмотяков вынимает из карманов руки и с ненавистью смотрит на стариков.

— Что вы делаете?

— Иди, иди к огню!

Шмотяков идет к костру.

— Садись… охотник…

Шмотяков наклоняется и быстро сует в карман руку.

Лавер щелкает курком двухстволки.

— Не балуй!

Все трое садятся у костра. Шмотяков по одну сторону, старики по другую.

Проходит час. Солнце поднимается над лесом. Снова слышатся крики журавлей. Тихо.

— Мне сказали, что ты злишься на меня из-за собаки, — строгим голосом начинает Лавер. — Как ты мог подумать?

— Что же поделаешь, — виновато отвечает Онисим. — Стало быть, всему причиной годы…

— Вот, должно быть, это.

В глазах Лавера радость. Онисим смотрит на соседа. Он подозревал в Лавере маленькое подлое чувство и только теперь понял, что это чувство было в нем самом, он сам его выдумал и раскрасил и что только теперь через ненависть к настоящему врагу он подошел к жестокой истине и увидел себя, Лавера, все, что окружало их — по-другому. Он подумал и о том, что у людей, которые придут после них с Лавером, не может разбудиться это чувство. Не может, потому что эти люди будут совсем иными и вот об этом случае вражды станут вспоминать, станут рассказывать друг другу и ничего не поймут, потому что в них самих не будет того, что есть еще в Онисиме. Проходили сотни лет. Поколения росли и исчезали, и человек оставался таким, каким был очень давно. Прадед Онисима, его дед, его отец — все они мало отличались друг от друга. И вот, наконец, сам он, похожий на них во всем, унаследовавший все их привычки и взгляды. И вдруг ничего этого не будет! Появится другой человек…