Будни севастопольского подполья - [38]

— Это же очень страшно, — заметила Лида.

— Ой, Лидочка, как еще страшно! — призналась Маша. — Но ты знаешь, я играла на клубной сцене и все мечтала о театре. И вот когда мне страшно, я представляю себе, что играю очень-очень трудную роль, в которой главное — не сделать лишнего жеста, не переиграть.

— И помогает? — удивилась Лида.

— Помогает. Я успокаиваюсь, и у меня появляется уверенность, что все сойдет.

Александр подумал, как бы Маша не переиграла.

— И эталонами так, — продолжала Маша. — Я беру пачку талонов, а в ней штук двадцать с пустыми номерами, и одной рукой держу их за край, где проставлены номера, а другой листаю. Мартисен знай стукает печатью. Как подумаю: а что, если он взглянет на номера? Сердце замирает от страха. И тут вспоминаю, что у меня в руках двадцать человеческих жизней, а я за свою шкуру дрожу, — и страх убавляется. А все же от страха никак не избавлюсь, — вздохнула Маша. — Может, я трусиха?

— Нет, Маша, в трусости тебя не упрекнуть. Поступаешь ты даже чересчур смело, — заметил Александр.

— Ты не думай, что я боюсь Мартисена. Он шляпа, — перебила его Маша. — Я боюсь предателей. А что, если хоть один из тех, кому я выдала талоны, попадется в лапы жандармов?! Даже подумать страшно…

— Поэтому, — перебил ее Ревякин, — пора это прекратить.

— То есть как прекратить? А как же парни и девчата, которых надо спасти?

— Пусть твоя слава маленько померкнет. Для нашего брата подпольщика слава — опасная вещь.

Заметив, как потускнело лицо Маши, Александр продолжал:

— Пойми: ты и твои девчата — наша контрразведка. Погорите вы — и мы ослепнем. Не будем видеть и знать, что замышляет враг. А потом, не забывай, у тебя есть и другие серьезные обязанности. Вот, например, Кузьму нужно направить на завод «Вулкан».

«Почему на «Вулкан»?» — удивился Кузьма. Это небольшое предприятие, разрушенное бомбежками еще во время осады города. Недавно его кое-как подлатали и пустили только один цех. Но какое значение имеет этот цех, в котором всего десяток-полтора рабочих? Ведь это не станция! Не портовые мастерские!

— Что же Кузьма будет делать в этой цыганской кузне? — удивилась и Маша.

— Дело найдется, — уклончиво ответил старшина.

У него имелись сведения, что оккупанты приспособили завод для ремонта пулеметов, автоматов, винтовок, саперного инвентаря и у них теперь отпала необходимость отправлять неисправное оружие морем в Констанцу. Александр и Жора решили пристроить на завод кого-нибудь из подпольщиков. Теперь выбор пал на Кузьму.

Маша пообещала направить его на завод и ушла.

Старшина, закрыв за ней калитку, позвал Людвига, и тот поднялся из подземелья в кухню, держа в руке паспорт.

— На, получай документ.

Кузьма раскрыл паспорт. Ни подчисток, ни помарок, а написано все по-другому. Раньше владельцем паспорта значился тамбовец Леон Медников, теперь Леонид Медынский из Краматорска. И прописка новая, на Суворовской.

Когда Людвиг вернулся в подземелье, Ревякин подсел к столу рядом с Кузьмой и тихо сказал:

— Надо, Кузя, сделать из этого завода настоящий вулкан.

— Взорвать?

— Так взорвать, чтобы ни одного станка и верстака не оставить. Взрывчатку ребята достанут.

— Берусь! — Кузьма решительно рубанул кулаком.

К Михеевым на Лагерную он шел в приподнятом настроении. Конец заточению! Хватит болтаться без дела и хорониться в душном подземелье!

А в этот самый час полиция безопасности проявляла особо повышенный интерес к его персоне и выяснению личности схваченного ночью на станции Максима. Кроме газеты «За Родину», на столе следователя лежали ночной пропуск Леона Медникова, справка со станции о его прописке, домовая книга Белоконя, карточка с биржи труда на имя Воронова и полевая сумка Ревякина с «партизанским приказом».

Домовая книга ничего не прояснила: никто из посторонних в ней не прописан. Так кто же этот арестованный партизан: Медников, Воронов или он диверсант, который ночью обстрелял станцию и потерял сумку с секретными документами? Следователь Вегнер и переводчик унтер-офицер эсэсовец, верзила с кулаками, похожими на кувалды, терялись в догадках. По их требованию из дому под конвоем был срочно доставлен для показаний свидетель Константин Белоконь. Быть может, он опознает?

Уже полчаса шел допрос. Костя держался спокойно, уверенно. Еще на рассвете к нему от Ревякина прибегал Ваня Пиванов предупредить об аресте Максима, провале Кузьмы, и он заранее успел все обдумать.

— Врешь, что никого не знаешь! Я покажу тебе одного, может, припомнишь?

Переводчик зло покосился на Костю и, открыв боковую дверь, впустил в камеру конвойного с Максимом.

Костя смотрел на товарища, внутренне содрогаясь. Не только лицо, а и вся шея Максима была в багровых ссадинах; рубаха, от ворота донизу разодрана, грудь в кровавых полосах; проволока впилась в кисти, два пальца левой руки сплющены, на ногтях запеклась кровь. Каких мук и страданий стоила ему эта ночь! Он вспомнил слова Максима: «Если схватят — не выдавай, бери все на себя. Подпольщик умирает один и умирает гордо, не сгибаясь перед врагом». Костя отчетливо понял: не выйти Максиму отсюда живым. Но понял и другое: одно неосторожное слово, жест, взгляд — и за Максимом последует он, а за ним потянут всех, с кем он общался: Сашу, Жору, Саню, Колю, Петьку. Глядя в лицо товарищу, он, сам того не сознавая, проникался его спокойствием и мужеством. Отрицательно покачав головой, он сказал: