Будем как солнце! - [30]

Полночь бьет. Один я в целом мире.

Некому тоску мою жалеть.

Все грозней, протяжнее и шире,

Бой часов, решающая медь.

Безвозвратно кончен день вчерашний.

Воплотился в яви жуткий сон.

С вечевой высокой грозной башни

Бьет набат, в пожаре небосклон.

Полночь ли, набат ли, я не знаю.

Прозвучал двенадцатый удар.

Бьют часы. И я к родному краю

Рвусь, но не порвать враждебных чар.

Кровь моя – секунда в этом бое.

Кровь моя, пролейся в свет зари.

Мать моя, открой лицо родное.

Мать моя, молю, заговори.

29 декабря 1921

Злая сказка

Слева тянется кровавая рука.

Приходи ко мне, и будет жизнь легка.

Слева тянется проклятой сказки ложь.

Приходи, от Сатаны ты не уйдешь.

    Справа светятся обманно огоньки.

    Справа нет тебе ни зова, ни руки.

    Лишь один завет: налево ни чуть-чуть.

    И кладут тебе булыжники на грудь.

О, предтечи светлоокие мои,

Было легче вам в стесненном житии.

Раньше было все во всем начистоту.

А теперь из пыли платье я плету.

У меня в моих протянутых руках

    Лишь крутящийся дорожный серый прах.

    И не Солнцем зажигаются зрачки,

    А одним недоумением тоски.

Я ни вправо, я ни влево не пойду.

Я лишь веха для блуждающих в бреду.

Мир звериный захватил всю землю вплоть.

Только птица пропоет, что жив Господь.

21 мая 1921

Марево

Мутное марево, чертово варево,

Кухня бесовская в топи болот.

Эта земля, говорят, государева?

Царский ли здесь, не исподний ли плод?

Дымное яблоко шаром багрянится,

Ткнешь в него, – вымахнет душный огонь.

Яблоко пухнет, до неба дотянется.

Небо уж близко. Но неба не тронь.

Тронешь, – уходит. Шатнулось провалами.

Адское яблоко стало как гриб.

Низится, пляшет порывами шалыми.

Вправо и влево захват и загиб.

Вот покатилось полями, равниною, –

Выжжено поле, равнина суха.

Малые дети питаются тиною,

Взрослым достались объедки греха.

Только в болотах похлебка есть мутная.

Голод с большими глазами идет.

Скачет бессонница, ведьма беспутная,

Ищет на ужин куриный помет.

Снова раскрасясь густыми румянами,

Яблоко пухнет пышней и грузней.

Мечется шаром над мертвыми странами.

Мутное пламя на тысячу дней.

6 сентября 1921

Из книги «Моё – ей» Россия 1924

Царьки лесные

Царьки лесные – они смешные, они чудные, как угольки.

Тут засмеются, там обернутся, и вдруг зажгутся поверх реки.

Вернутся в глуши, наденут лики, на каждом важен его убор.

Один – как травка, другой – пиявка, тот – птичка славка, тот – мухомор.

Тот землемером скользит по листьям, складной аршинчик зеленый – он.

Листок измерить – большое дело, во всем есть мера, везде закон.

А та ведунья, что в далях луга, ширяя, смерит всю ширь лугов,

Хоть не супруга, но всё, летая, она подруга лесных царьков.

А та – из стаи немых пророчиц – вся в сарафане из серебра,

Зовут рыбешкой, зовут плотицей, зови царицей: давно пора.

И не подумай, что две улитки свои засидки замедлят зря.

Слюнявя тропку, они слагают псалмы во славу и в честь царя,

Того, чьи слуги – царьки лесные, кем жив зеленый испод листа,

Кому – хваленье, благодаренье, и вознесенье, и высота.

Гармония гармошки

Я люблю гармошки пьяной

В явном всклике тайный бред.

Зимний вечер. Час багряный.

Ткань загадок и примет.

Нет ни звука, нет ни шага,

Нет снежинки без того,

Чтоб не вспыхнула отвага

В том, кто любит торжество.

Этот Месяц тонкорогий,

Слева слезы, справа смех,

Мне, идя своей дорогой,

Обещает он успех.

Я его увидел прямо

В выси нежно-голубой.

Знаю я, что и без храма

Обвенчаюсь я с тобой.

Ни тебе, ни мне не нужно

Обручальное кольцо,

В час, как с ветром я содружно

На твое взойду крыльцо.

Разве ты не усмехнулась

В миг, когда я был певуч?

Разве шатко не качнулась

Тень, бегущая от туч?

Разве заяц в снеге белом

Сказку нам не наследил?

Разве царственным пределом

Не проходит хор светил?

Разве буйная гармошка

Не пропела в ночь рассказ,

Что умеем мы немножко

Брызнуть Вечностью в наш час?

Воистину

Мне хочется грусти утонченно-нежной, которой минувшего жаль.

Вся в кружеве черном, с улыбкой печальной, она открывает мне даль.

Из комнаты тесной, где стынут портреты, она отворяет мне дверь.

Туда, где не спеты живые заветы, все – завтра и только – теперь.

Повисли сережки березы плакучей, на иве желтеют цветы.

Христосуясь с милым, «Воистину!» молвив, мне душу овеяла ты.

«Воскресе! Воскресе!» В церковной завесе все складки вещали о том.

В усадьбе, и в саде, и в поле, и в лесе весь воздух был полон Христом.

Из черной земли, из разъятой, богатой, дышала воскресшая весть.

Зеленые травки качались, встречались, в лучах расцвечались, не счесть.

Малиновка пела, скворцы суетились, от ласточки – каждой избой

Как будто владело не горе, не дело, а щебет и сон голубой.

Кто мог бы подумать, что древле распятый узнает распятье опять,

Что жизни и жизни порвутся напрасно, кровавую примут печать.

Ты, с кроткой улыбкой, вся в облаке черном, зажги безглагольно свечу.

И молви, когда же не тенью пойду я, а к новым лучам по лучу,

Когда истощатся бесовские дымы, в которых вся жизнь – водоверть?

И молвлю «Воскресе!», воистину слыша, что смертью исчерпана смерть.

Верная гостья

Я вновь с тобой, моя усталая,

Но все не спящая тоска.

С тобой сегодня побыл мало я.

Бежим. Летим. Уйдем в века.

Еще когда я был стреляющим

Из лука в зверя дикарем,

Шаманом, по костру гадающим,

В морях разбойником-царем, –