Буддизм в русской литературе конца XIX – начала XX века: идеи и реминисценции - [33]

.

Среди постоянных тем русского авангарда можно назвать тему «трансформации истории», которая заключается в «игре атомами истории», «своеобразной исторической “алхимии”», эсхатологических и мессианских идеях, активных «поисках путей “выхода из истории”»[321].

Эти идеи и темы нашли преломление и в творчестве Хлебникова.

Первая часть его сверхпоэмы «Азы из Узы» называется «Единая книга». «Питательной смесью» для этой «книги» становятся: «черные веды», Коран, Евангелие и «книги монголов». Все это кладется в жертвенный костер для прихода «Книги единой»:

Чьи страницы – большие моря,

Что трепещут крылами бабочки синей.

«Шелковинками-закладками» в ней служат «реки великие», среди которых:

Волга, где Разина ночью поют,

Желтый Нил, где молятся солнцу,

Янцекиянг, где жижа густая людей,

И ты, Миссисипи, где янки

Носят штанами звездное небо.

И Ганг, где темные люди – деревья ума,

И Дунай, где в белом белые люди[322].

«Книга единая» – начало истории. Одной из особенностей творчества Хлебникова было построение собственной историографии, и, по мнению Ю. М. Лощиц и В. Н. Турбина, историографии одновременно «реалистической, трехмерной, стереометрической». Чтобы понять смысл историографии Хлебникова и место в ней Азии, необходимо обратиться к историографии российской. Несмотря на всё своеобразие и яркость хлебниковской историографии, она была своего рода новой проекцией традиционной историографии России, которая всегда так или иначе была связана с Востоком как одним из векторов национальной идентичности: «Искусство обращало взгляд в глубь времени, чтобы точнее изучить свои национальные источники, выяснить исходы наиболее древних влияний и набраться новой силы» 323. Кроме того, Хлебников видит историю как некое многоголосие, полифоничность культур и народов: «Мир в творчестве Хлебникова – арена. На которой подвизаются толпы единородных людей; индивидуальности разгораются. Вспыхивают. Но рано или поздно личностное, индивидуальное должно раствориться в каких-то соборных деяниях; исчезновение в историческом потоке – форма сохранения каждого “я”, уникального и неповторимого»[323]^[324].

В то же время само это личностное – есть проявление всеобщего, где «Род человечества – книги читатель, А на обложке – надпись творца». И сам поэт – часть этой книги:

Я, волосатый реками…

Смотрите! Дунай течет у меня по плечам

И – вихорь своевольный – порогами синеет Днепр…[325]

Одним из выражений и интереса к историографии, и попыток создания образа «нового будущего» был «миф истока». История, устремленная в будущее, радикально менялась. Истоки культуры общечеловеческой и российской переосмысливались. Это нашло яркое отражение и в языке литературных произведений русского авангарда. Оживлялся миф, лежащий в основе языкового строя, результатом был так называемый «эффект “реализованной метафоры”» в поэтических текстах, при котором происходило «“оживление первоначальных предметных представлений”, лежащих в основе условного образа», и тогда архаическое, мифологическое прошлое начинало реально существовать в «пространстве словесных тропов» вне «логики исторического бытия» и непосредственно порождать будущее[326]. Эта раздвоенность служила общим источником утопизма русского авангарда.

Одним из таких устойчивых мотивов, которые воспроизводились в культуре конца XIX – начала XX в., фиксировали «неожиданные метаморфозы исторического и мифологического», служили «источником ряда принципиальных эстетических положений», Бобринская, используя терминологию М. Элиаде, называет «миф истока». К форме выражения увлечений «мифом истока» в раннем русском авангарде исследователи относят обращение его представителей к «примитиву», понимаемому в самом широком и радикальном смысле, не только как обращение к городской и крестьянской культуре, но и к восточной экзотике, глубокой архаике неевропейских культур [327].

В контексте «мифа истока» становится понятным отношение поэта к Азии, та особая историческая роль, которую поэт отводит ей в «единой книге человечества»:

Всегда рабыня, но с родиной царей на смуглой груди,

Ты поворачиваешь страницы книги той,

Чей почерк – росчерки пера морей.

Чернилами служили люди,

Расстрел царя был знаком восклицанья,

Победа войск служила запятой,

А толпы – многоточия,

Чье бешенство не робко, —

Народный гнев воочью,

И трещины столетий – скобкой[328].

Исследователи футуризма видят в обращении представителей русского авангарда к «мифу истока» проявление «вектора», «подтачивающего основы» европейской рациональности Нового времени, и одним из значительных его показателей считают активный интерес художников, писателей и поэтов начала XX в. к восточным философским учениям, к индуизму и буддизму. В качестве примет таких восточных культурных веяний также называют весьма популярные в те годы среди деятелей культуры философию Шопенгауэра и теософию[329].

В то же время существует ряд особенностей и дополнительных акцентов в развитии «мифа истока» в русской культуре. Это связано со спецификой освоения Россией восточных земель, в итоге чего Восток был включен в Россию, находился внутри ее, поэтому поиски восточного «земного рая» могли происходить внутри страны. С другой стороны, жесткая европеизация, произведенная Петром I, «породила известный раскол в культуре», поскольку «поставила местную национальную традицию в подчиненное “колонизированное” положение»