Будда - [137]

Прямо перед ним вдруг останавливался олень, приняв, вероятно, его скрюченную фигуру в тряпье, пропитанном потом, за какую-то неведомую ему, но явно не опасную зверюшку. Постояв несколько мгновений, олень так же неожиданно исчезал за деревьями. Сиддхартхе казалось, что это вовсе не олень, а прет — вечно голодный дух какого-то его далекого предка. Любой ночной шорох заставлял его вздрагивать. То он спиной чувствовал, как сползает по стволу дерева прямо на него питон, то того хуже — видел перед собой приготовившуюся к прыжку пантеру.

Почему Сиддхартха придумал эту пытку страхом? Он убедил себя, что, преодолевая страх, освобождаясь от него, приближается к открытию средства, как уничтожить источник страданий. Он всю ночь, дрожа, сидел на земле, плотно прижавшись спиной к стволу какого-нибудь дерева, вросши в него всем телом, и шептал пересмякшими губами, что не хочет умирать от страха и вновь возрождаться в каком-то никчемном теле.

Страшнее всего был рев слона или рык тигра. Голова раскалывалась от этих громоподобных и жутких звуков. В его сознании тогда проносились все казни и пытки, о которых он слышал и которым сейчас его словно подвергали. То его сажали на кол, то отрубали голову, то поджаривали на медленном огне. Резкая, рвущая на куски боль заставляла его переорать все звуки леса и этим криком перебороть страх. Он выдавливал из своего сознания мысли, как сок из граната, ожидая, что они принесут ему уверенность в том, что истина ему наконец-то откроется.

В конце концов Сиддхартха подчинил своей воле этот неудержимый страх и ужас[303].

Не стоит думать, что на этом его сражение за просветление через аскетическую жизнь закончилось. Сиддхартха намеревался подобраться к другому врагу и с другого фланга, использовав в качестве оружия полученные у Арады Каламы и Удраки Рамапутры знания. Манипуляция сознанием путем уединения и аскезы уже изначально предопределяла этот очередной его шаг. Ожидалось совсем уж изуверское и жуткое противоборство. На этот раз противником он объявил собственное сознание. Подчинить своей воле ум и не разрушить его — такая вот была поставлена Сиддхартхой перед самим собой стратегическая задача.

Первое, что он сделал, — сосредоточился на подавлении дыхания через рот и ноздри. Перекрыл своему уму кислород. Приведу рассказ самого Гаутамы Будды: «Затем, со сжатым ртом и закрытыми ноздрями, я услышал раскатистый шум в ушах — это уходили жизненные ветры. Подобным звуку мехов кузнеца, раздувавшего горн, — таким был раскатистый шум в ушах, вызванный жизненными токами, которые боролись за выдох, когда я закрыл рот и ноздри»[304].

Подобным образом он зажал уши и закрыл все выходы для дыхания, преодолел болезненные ощущения и подчинил, можно сказать, смирил свой ум.

Сиддхартха не вовлекал других аскетов в эти испытания плоти и духа. Он экспериментировал только на самом себе. Окружающие его люди были по желанию зрителями. Кстати говоря, когда дело дошло до почти полного истощения Сиддхартхи, его товарищи «съехали» из прежних шалашей поближе к речке. «Аскеты в меру», они занимались бесконечными омовениями, а также часто отлучались на несколько дней в Урувилву, поближе к богатым людям. И все-таки они не уходили навсегда, терпеливо ждали, когда на него снизойдет Просветление. Они говорили между собой: «К какой бы истине ни пришел отшельник Гаутама, он передаст ее нам»[305].

Внешне он сильно постарел, как-то скукожился. «Когда он оглаживал свою голову, с нее на землю падали пряди волос, как будто они уже не могли расти на скудной плоти, которая обтягивала его череп» — эту подробность нашел в буддийских сутрах Тик Нат Хан[306].

Сиддхартха Гаутама вообще перестает употреблять пищу. От голода он почернел, ягодицы стали похожи на копыта буйвола, позвонки вырисовывались на коже, словно узлы на стебле камыша, как балки дома, выступили ребра, глаза потухли, кожа на голове сморщилась и усохла, позвоночник прилип к коже, волосы высохли от самых корней[307].

Сиддхартхе не в чем было себя обвинять. Малодушием он не страдал. Голодал основательно и прилежно вот уже шесть лет. Его лицо резко обострилось. Теперь каждый прожитый день увеличивал его слабость и тоску. Услаждение себя суровой аскезой не приносило ни радости, ни воодушевления. Он снова уходил от света и обращался к тьме.

Частая демонстрация самого себя как субъекта самоистязания — вот что приводило его в уныние. Он вдруг почувствовал, что ненависть к своему телу, презрительное отношение к себе как-то незаметно переходят в раздражение другими обычными людьми, в пренебрежение ими. Ничто его так не тяготило, как предельное истощение тела и сжатие ума, наступившие вследствие постоянного многомесячного недоедания. Его шатало из стороны в сторону. Тело едва подчинялось умирающему, опустошенному сознанию. Единственно четкой оставалась мысль, что за время своего отшельничества он ни в чем не преуспел: ни в обретении мудрого наставника, ни в понимании того, в чем состоит природа рождения, старости, болезни, смерти, ни в нахождении пути, ведущего к спасению от страданий. Он все еще находился на перепутье. Его мерцающее сознание импульсивно рождало все новые и новые иллюзии.