Будда из Бенареса - [16]

Потом Девадатта провалился в сон — резко, словно ухнул в колодец. В этом сне он играл в кости с краснорожим ракшасом, мордатым и длинноруким. Костей было трижды по пятьдесят; они бросали их в ямку и поочередно выхватывали из нее взятки. Взятки раскладывали, и побеждал тот, у кого кости делились без остатка на четыре. Девадатте везло, и он раз за разом выигрывал, но ракшас не сдавался: он потирал ладонью о ладонь, создавая прямо из воздуха все новые блестящие желтые слитки. «О, рожденный в навозном дыму, как же это возможно?» — удивлялся Девадатта. «Когда-то я был отшельником, но соблазнил жену своего учителя, — отвечал демон. — Теперь я ракшас-чудотворец, первый из шраманОв нижнего ада». Понемногу демон отыграл все золото обратно. Девадатта потряс свой тюрбан, но из него не выпало даже мелкой монеты. «Играем на Бенарес! — обрадовался ракшас и оскалил клыки. — А чтобы ты не убежал, я привяжу тебя за мошонку».

Девадатта проснулся весь в поту и понял, что уже не заснет. Он до утра проворочался на своем ложе, а потом отправился к Амбапали.

6

— Ты правда решился на это? — Изящные брови танцовщицы взлетели вверх. — Ты хорошо подумал, Девадатта?

Сидя на скамье, юноша поигрывал новенькими четками из слоновой кости. Девадатта снял перевязь с мечом и темно-красный кшатрийский плащ, и Амбапали тут же увидела, какие у него мышцы. Им было тесно под лоснящейся кожей. Плечи у Девадатты были широкие и покатые, а в поясе его фигура заметно сужалась.

«В нем есть что-то от вепря с мощными клыками, — подумала Амбапали. — А эти глаза, один из которых серый, а другой — карий. Сколько же в них силы… Интересно, как я раньше ничего не замечала?»

— А ты не боишься? — спросила она.

— Я ничего не боюсь, Амбапали.

— Но ты все-таки кшатрий, Девадатта.

— Говорят, одиннадцать благородных кшатриев ушли из Вайшали с Вардаманой.

— Да, верно… Вот уж не думала, что ты знаешь о Джине-Махавире! Ты удивил меня. Тебе надоели слоны?

— Мне вообще надоел Бенарес, — сказал Девадатта и зевнул.

— Неужели?

— Здесь все пропахло корицей и камфарой.

Амбапали наклонилась к столику из бука, делая вид, будто ей понадобилось что-то в шкатулке, где лежали золотые заколки и бусины из граната и аметиста. Потом она выпрямилась, и улыбки на ее лице уже не было.

— Я была несправедлива к тебе, Девадатта, — сказала она. — Теперь я вижу, что ты и в самом деле из царского рода шакьев. Но ты не должен на меня обижаться. Понимаешь, я так боюсь, так боюсь… Каждый день я смотрю на себя в зеркало и вижу: да, мне семнадцать лет, я еще молода и красива. Но что дальше? Пройдут годы, и мое тело утратит свежесть, лицо покроется морщинами — ах, эти ужасные морщины! А потом старость. И смерть. Я боюсь старости, Девадатта, и боюсь смерти. Я каждый день говорю себе, что не надо думать об этом, и все равно думаю… Все мужчины смотрят на мое тело, но никто не знает, что творится в моем сердце. Я все время вспоминаю черепаху на берегу Ганги… Не хочу, но вспоминаю. О, это такая гадкая и уродливая черепаха! Она — как сама смерть…

Девадатта накинул плащ и опоясался мечом.

— Прощай, Амбапали, — сказал он.

— Постой, Девадатта, — прошептала танцовщица, подходя к нему и обвивая руками его шею. — Я не знаю, что будет дальше, но один поцелуй ты уже заслужил.

Когда Девадатта возвращался домой, в ушах его раздавался гром литавр и трубные звуки раковин. Солнечный бог ослепительно золотил спину небосвода, стоя на своей колеснице, а птицы майны щебетали в кокосовых пальмах с таким воодушевлением, словно спешили доложить своему повелителю Гаруде, что в земле Гвоздичного дерева им живется исключительно хорошо. Вдруг из какого-то дома на Девадатту вылили мочу, обдав его сверху донизу. Юноша остановился. Домик был неказистый и, судя по всему, принадлежал вайшье. Под навесом из камыша не было ни коней, ни колесницы — похоже, хозяин был небогат. Зато осел у него имелся, он был привязан к чахлому манговому деревцу. Девадатта поднатужился и повалил один из столбов, подпиравших навес. Обитатели домика не показывались. Тогда он взял палку и занялся щербатыми горшками, стоявшими у открытой террасы. В трех горшках было прокисшее молоко, а в четвертом — шафранный настой, смешанный с соком хны. Немного поразмыслив, Девадатта отбросил палку, взял последний горшок и выплеснул краситель на спину осла.

Вернувшись домой в приподнятом настроении, юноша прошел на мужскую половину. У отца болела спина, и он был мрачен. Молча выслушав сына, Амритодана пригладил усы и отправил в рот свернутый лист бетеля.

— Тебе придется несладко, сынок, — сказал он. — Ты будешь лазутчиком во вражеском лагере.

Юноша ухмыльнулся:

— Ты же знаешь, я побеждал в игре «слоны и охотники».

Начальник слоновника добавил в рот щепотку порошка арековой пальмы и сплюнул на серебряное блюдо ставшую красной слюну.

— Говорят, любовь к родине проникает плоть, жилы и кости, — задумчиво проговорил он. — Обещай мне только одно, Девадатта: если в воздухе запахнет битвой и Бенаресу будет угрожать враг, ты вернешься.

— Я вернусь, отец, — сказал Девадатта. И прибавил: — Клянусь быком-громовержцем.