Будапештская весна - [167]

— Пишешь что-нибудь? — спросил он меня, прищурившись, и ощупал банкноты, будто хотел удостовериться, не фальшивые ли они.

— Ничего не пишу, — смело ответил я.

— И не хочешь?

— Нет!

Он что-то пробормотал и покачал головой, видимо, вспомнив, что и он, будучи в моем возрасте, вел себя почти так же. В своем рассказе «Хуняди, или Странный молодой человек» Круди написал о том, как один юноша сначала никак не хотел быть писателем и занялся сочинительством лишь тогда, когда растерял все на свете…

В дверь постучали — официант принес в номер дополнительный завтрак. Дядюшка Шандор пил кофе с сахарином. А я тем временем мысленно прикидывал, на что я истрачу двадцать пенгё. Я их уже истратил по крайней мере раза три, как вдруг вспомнил, что давно мечтаю купить пластинку с записью музыки Сарасате и теннисную ракетку, Хуняди продолжал разглаживать лежавшие на одеяле деньги. Я в этот момент за обе щеки уписывал пирожное, а это, понятно, был далеко не самый удобный момент для того, чтобы вручить мне деньги.

— Скажи-ка, сынок… Ты твердо решил остаться работать в конторе Мартона?

— Нет, что вы. Осенью я поступаю в университет.

— Понятно. А на какой факультет?

— На философский, только что сдал экзамены.

— А зачем?

— Я же окончил реальное училище, и теперь нужно было отдельно сдавать латынь.

— И ты специально для этого учил латынь? — удивился Хуняди. — А кроме нее какой язык нужно было учить?

— Я еще и финский язык учу, — похвастался я.

— Финский?! Зачем?

— В университете он понадобится. Вот я его и начал заранее…

Это было с моей стороны уже явным бахвальством, так как я, честно говоря, только собирался учить финский язык (мне нравилась его грамматика), но за учебу еще не принимался. Короче говоря, я преподнес себя в несколько приукрашенном свете, создав впечатление скромного, строгого к себе, но с довольно большими запросами юноши. И, как мне показалось, этим самым окончательно все испортил.

Дело в том, что сам Хуняди, как он об этом написал в автобиографии, вышедшей под заголовком «Семейный альбом», не окончил даже шестого класса гимназии и уехал в провинцию, где стал журналистом. И сделал он это только потому, что испугался латыни и финского языка! Услышав о моих планах, он моментально проникся ко мне уважением. Без сомнения, заведи я с ним разговор о картах или о скачках, заветная двадцатка давным-давно лежала бы в моем кармане.

Как только я доел пирожное, тема нашего разговора оказалась исчерпанной. Дядюшка Шандор молча дымил сигарой, а я сидел возле его кровати, чувствуя, как сердце мое разрывается от горечи. Хуняди положил деньги на тумбочку. Ждать дольше мне не было никакого смысла. Я попрощался. Он махнул мне в ответ зажатой в руке сигарой, а когда я подошел к двери, пробормотал что-то себе под нос.

— Что вы сказали? — обернулся я с порога.

— Спасибо за услугу, сынок.

— Не за что.

Больше я его никогда не видел. Вскоре он умер, и хотя с тех пор прошло больше двадцати лет, но ту злополучную двадцатку я помню до сих пор.

НОВОГОДНЯЯ ШУТКА

Поэт Петер Покорни всегда был непьющим, а с тех пор, как он купил старенькую малолитражку «тополино», которую иногда ласково называл «топчи», он вообще не брал в рот ни капли спиртного, ссылаясь на то, что он за рулем. Не изменил он этому правилу и в новогоднюю ночь, которую встречал в Пештэржебете у своего друга Оскара, содержавшего хотя и небольшую, но довольно популярную чарду «Вадевезеш». Помещение было забито. Очень скоро все посетители сбились в одну компанию и, сдвинув столы к стене, танцевали, пели.

Оскар едва поспевал подавать на столы жареного поросенка, студень, вино, пиво и сливовую палинку.

Однако Петер не пил даже в этот вечер. Когда с ним чокались, он лишь касался губами края бокала, но не пил. А ровно в полночь, когда погасили свет и в темноте то и дело раздавались смех и визг, он лишь смочил вином губы. Чуть позже к нему подошел черноволосый усатый мужчина, похлопал его по спине и несколько раз подряд, сверля взглядом, повторил:

— Я родился в Эржебете, веришь или не веришь? Ну так вот напиши об этом, господин поэт!

Еще позже, сам не зная как, Петер познакомился с белокурой девушкой, которую звали Штефанией, но которая просила почему-то называть ее просто Муки. Она как раз ела блины и, протянув на вилке блин поэту, вдруг спросила:

— Красный «топчи», который стоит на улице, это ваша машина?

— Да.

— А я работаю в гараже.

— Где?

— В «Меркурии», мою машины.

Это была полненькая девушка. Казалось, ее голубое платьице вот-вот расползется по швам. Муки беспрестанно что-то ела, пила пиво, много курила, смеялась, а потом вдруг захотела потанцевать с Петером твист. Поэт не умел танцевать и лишь неуклюже переставлял ноги.

Муки прильнула к Петеру и, положив голову к нему на плечо, волосами щекотала его нос.

Поэт, видимо, захмелел от витавших в воздухе винных паров, так как неожиданно зашептал девушке на ухо:

— Я тебя разрежу на кусочки и съем…

— Вы очень милый, — засмеялась Муки. — Вместе со своим красным «тополино».

— Любишь?

— Много будешь знать, скоро состаришься.

— Я спрашиваю не о себе, а о машине…

Вскоре они вышли во двор подышать свежим воздухом. На заснеженной земле валялись пустые пивные бочки. Девушка пнула одну из них острым носком своей туфельки. Было холодно, и скоро они вернулись в теплую накуренную чарду. Муки заказала себе порцию жареной домашней колбасы с хреном и горчицей. Поэт начал было прощаться, ссылаясь на то, что он-де кому-то обещал приехать.