Будапештская весна - [165]

— Я так и знала! — победоносно воскликнула она, увидев Политцера в кафе. — Я так и знала! Вы грязный интриган! Вон отсюда!..

— Госпожа… — пролепетал секретарь, и в тот же миг мир померк в его глазах. Ждать пощады было нечего. Его вытолкали на улицу. Позже он без пальто и шляпы вернулся в кафе и, упав на колени, горько зарыдал…

Это очень старая история, и участников ее давно нет в живых… Даже много лет спустя после этого случая имя Политцера запрещалось произносить в нашем доме. Не знаю, где он жил после этого и на какие средства. Позже я слышал, что он крутился в редакциях газет, предлагая свои кроссворды. Для их составления, как известно, необходимо обладать живостью ума и удивительным терпением, а того и другого Политцеру было не занимать. Вскоре он начал заведовать отделом кроссвордов в крупном еженедельнике и написал несколько юмористических книжек с многочисленными загадками. Так он стал некоронованным королем кроссвордов. Более того, он внес в это дело новшество: вписывал черные цифры не в левый ряд белых клеточек, как было принято, а в черных клеточках писал белые цифры. Однако такое новшество применял только он один и всегда ставил под кроссвордом свои имя и фамилию.

Вскоре он женился, однако прожил с женой недолго и развелся, оставив у себя двоих детишек. Он обожал своих детей и постоянно играл с ними: строил для них то кукольный театр, то волшебный замок из папье-маше, то электрическую железную дорогу. Он завел огромных размеров альбом, похожий на главную бухгалтерскую книгу в отделе налогов. В этот альбом вклеивались фотографии детей, вкладывались отстриженные локоны их волос. В нем хранились отпечатки пальцев и детских ладошек, ленты, поздравления и тому подобное. В альбоме было два раздела: кто из детишек и когда совершил что-то хорошее или что-то плохое. Этим детям разрешалось пойти к зубному врачу только в том случае, если они хорошо себя вели.

Умер Политцер в войну. Один из моих знакомых рассказал мне о его последних днях. Случилось это в Шопроне. Арестованных согнали в грязный и зловонный кирпичный барак, который они прозвали «отель Штейнера». Политцер сидел там на грязном полу и почти ни с кем не общался. Эсэсовцы однажды объявили, что тех, кто добровольно пойдет на работу, они заберут с собой. Почти все арестованные, желая поскорее вырваться из вонючего барака, вызвались идти на работу. В «отеле» осталось человек пятнадцать, и среди них Политцер. Его звали, но он отказался.

Оставшихся в здании гитлеровцы всех до одного расстреляли из автоматов. Не успели те, кто отправился на работу, отойти и ста метров, как услышали автоматные очереди…

После изгнания Политцера из семьи дела наши пошли под уклон. Снова началось выклянчивание авансов, снова появились долги, и мы оказались в более плачевном состоянии, чем раньше. До сих пор у нас сохранилось прошение с пространными приложениями, с которым отец обратился к директору одного будапештского банка. Отец предложил себя купить, как предлагают купить имущество несостоятельного должника. Писатель просил содержать себя и семью в течение пяти лет, за что все свое литературное наследство завещал этому банку, пытаясь доказать, насколько выгодно банку иметь дело с талантливым писателем. Однако ответа на свое предложение отец не получил. Вывести свой корабль из лабиринта жизни у него уже не было сил. Большого романа он так и не написал. И жизнь его была, как он сам тогда писал:

…Тюрьма, не видимая свету,

И ржавый ключ потерян где-то.

Спасенья нет, и тьма кругом —

Потерян ключ в себе самом…

ДВАДЦАТЬ ПЕНГЁ

— Ферике, — сказал мне господин Кауфман, директор фирмы, — вам нужно сходить к Шандору Хуняди и отнести ему пятьсот пенгё.

— А где он живет? — спросил я.

— Вы не знаете, где живет Хуняди? Разумеется, в отеле «Рояль».

С тех пор как умер мой отец, я действительно очень редко видел дядюшку Шандора, тем более что он долго жил в Америке. На квартире у него я, по правде говоря, и раньше никогда не бывал. Несколько раз я видел его в каком-то кафе, когда родители брали меня с собой, а летом — на озере Балатон. Тот год оказался для меня особенно тяжелым. Денег у меня не было, я не ходил в кафе и, конечно, не ездил на Балатон. Все наши доходы состояли из моего мизерного оклада, который я получал в кассе «Театра Мартона» и до последнего филлера отдавал дома матери. Нужно заметить, что это были уже военные годы. Правда, некоторые продолжали ворочать большими деньгами.

Я уже не помню сейчас, за что тогда заплатили Хуняди пятьсот пенгё. Возможно, это был аванс за постановку какой-нибудь новой пьесы или нового фильма. Я обрадовался такому поручению. Это избавляло меня от скучного пребывания в конторе, к тому же я любил дядюшку Шандора и был счастлив встретиться с ним.

Господин Вильд, наш бухгалтер, вручил мне разовую квитанцию, на которой следовало расписаться в получении денег — четырех банкнот по сто пенгё и пяти двадцаток.

В «Рояль» я пришел в начале первого, так как знал, что раньше двенадцати дядюшка Шандор вставать не любил. Швейцар сообщил мне, в каком номере живет Хуняди. Номер дядюшки Шандора оказался на третьем этаже в самом конце коридора. Своей квартиры у него, по-моему, никогда не было, и потому он проживал то в гостинице, то у кого-нибудь в гостях.