Будь моей - [43]

— Смотрите, — закричал он, но тут машину резко качнуло ветром влево, и Джон сказал:

— Ого!

Чад заплакал. У меня вспотели ладони. Я читала в газетах кучу статей о том, как в сезон сильных ветров с моста Макинак сдувало машины. Оказывается, это было не так уж безопасно.

Я это знала, а Чад — нет.

Может, теперь знает.

И если теперь узнал, что ветер может сдуть машину с моста, и если помнит мои увещевания («мама с папой не повезли бы тебя на этот мост, если бы было опасно»), что он должен думать? Что я утешала его, смеясь про себя? Или просто сама ничего не смыслила в том, о чем говорила? Или лгала?

Джон в своей футболке бросился ко мне, распахнув объятия, и у меня к горлу вдруг подступили рыдания. Чад. Брем. Мертвая олениха. Отец. Джон. Потери и измены. Любовь и мечты. Бремя тяжких воспоминаний, с такой легкостью сдуваемых с моста.

Нет, одернула я себя. Я просто устала.

— О, Шерри, — сказал Джон, прикасаясь губами к моей макушке. — Что случилось?

Я подняла на него глаза.

Джон. Джон смотрел на меня сверху вниз, как всегда. Он отступил на шаг, смахнул слезу с моих ресниц:

— Ну-ка, рассказывай, что произошло. — В его лице светилось столько доброты, мудрости и любви, что меня осенило: признайся я ему во всем, он ответит: «Ну конечно. Я так и знал. Разве ты не догадалась? Я всегда знал».

Но даже если он и не знал всех подробностей моего приключения, я вполне могла открыть ему правду. Он поймет. Мы взрослые люди. Он возьмет ответственность на себя. Скажет, что сам виноват. Его фантазии… Я восприняла их как разрешение. Так что он, по-своему конечно, сам участвовал в моей измене.

— Рассказывай, — сказал он.

Его зрачки вспыхнули, и в них, как в зеркале, я увидела свое отражение, крошечное и размытое. За окном садилось солнце. Принялись квакать оттаявшие в ближайшем пруду лягушки — настойчиво и неустанно, словно именно они работали в нашем мире генератором секса и весны, — этакий вечный двигатель, построенный из плоти амфибий и служащий главным источником энергии. Замерзли, оттаяли, заквакали. Мокрые зеленые создания. Сквозь оконные проемы проникали розовато-красные полосы света, крестообразно ложась на лоб Джона, — ни дать ни взять обряд крещения.

— Так что случилось? — переспросил он.

Я отвернулась от него и села на край дивана.

Он встал подле меня на колени.

— Ты что, всю ночь не спала? Трахалась со своим обожателем?

Я вздохнула. Почувствовала, как дрожат губы, и выдавила из себя:

— Да.

Джон тоже вздохнул, очень громко:

— Рассказывай.

— Что ты хочешь узнать? — Я посмотрела на его ладони, сложенные как для молитвы, — они дрожали.

— Сколько раз?

— Не знаю.

— Не молчи, Шерри. Ты меня знаешь. Расскажи все. Я и так сам не свой. — У него на лбу блестели две капельки пота. Откуда они взялись? Только что их не было…

Я пожала плечами. Голосом, звучавшим как из глубокого пустого колодца, произнесла:

— Кажется, два. На полу, а потом на матрасе.

Джон приподнял у меня над коленями юбку, а затем посмотрел на меня. Капля пота быстро стекала по носу:

— Ты уверена, что не четыре? — спросил он. — Могло быть четыре раза?

Я уже ни в чем не была уверена:

— Может, и четыре.

Джон улыбнулся и облизал губы:

— Тебе понравилось?

— Понравилось, — ответила я.

Он не сводил с меня широко открытых, полных предвкушения, глаз. Дышал тяжело.

— А ему?

Меня вновь обожгла вспышка гнева: маркетинговое тестирование.

— Он был в восторге. — Я пристально посмотрела на него, стараясь заглянуть в глаза как можно глубже.

Джон положил пальцы мне на колено и несколько секунд таращился на него, как на единственное, какое видел в жизни. Через миг он оказался между моих коленей, раздвигая их в стороны, через бедра стянул с меня одежду, прижался лицом к моим трусикам и принялся кусать меня, оттягивая их в сторону. Он терзал мою плоть зубами, помогая себе языком, потом вставил во влагалище сначала один палец, за ним второй. Прерывисто дыша, расстегнул брюки и затолкнул в меня член. Он смотрел, как он входит в меня, а затем перевел взгляд на мое лицо. Он наблюдал за мной словно бы издалека, с высоты получаемого наслаждения, до тех пор, пока на него не обрушился оргазм.

Меня вырвал из сна будильник. Джон уже проснулся. Опираясь на локоть, он глядел мне в лицо и улыбался странной, как будто озорной улыбкой. Я сказала ему правду, вспомнила я, однако все было в порядке. Я честно призналась, чем занималась, и он не возмутился, не потребовал, чтобы я положила конец своей любовной связи. Он поцеловал меня в глаза, затем в шею.

— Мне очень понравилось, — шепнул он.

— Мне тоже, — ответила я, не глядя на него. Мой взор привлекло черное пятнышко над его плечом.

Это был муравей.

Он полз по потолку — так медленно, что мне пришлось прищуриться, чтобы понять, что он движется.

Наверное, муравью наш потолок казался Арктикой или Сахарой. В любом случае верной смертью, без надежды на улучшение климата.

— Слушай, а это правда? Ну, про твоего любовника? Неужели четыре раза, Шерри? На полу, на матрасе, на…

Я приложила палец к его губам:

— Шшш.

Я понимала, что, если он не замолчит, его голос — слишком нетерпеливый и громкий — разрушит все. Утро, эту минуту и прошедшие двадцать лет. Из смутного недовольства я соскользну в нечто иное. Моя неприязнь к голосу, звучащему слишком близко, перейдет в ненависть. И муравей, погруженный в свои муравьиные заботы, тоже услышит его с потолка у нас над головами, если, конечно, муравьи наделены слухом. И внезапно поймет, где он. Как поймет и другое — где ему уже никогда не бывать.