Брусника - [2]

Дабл снова надела шлем.

— Джон Восьмой Мартин Гурам-Шураз, — сообщил шлем. — Идиотское имя для призового идиота, и с этим именем на губах придется умирать… Так и не сказал Тильде, что люблю ее. Может, оно и к лучшему. Не будет ждать понапрасну.

Дабл закрыла глаза и увидела лес чужим взглядом. Обгорелые сучья деревьев, обломанные стволы, иные начисто срезаны залпами лучемета. У кромки воды вспышки взрывов. Левая рука не действует — простреленное насквозь плечо, заткнутое пучком мха и перевязанное рукавом форменной рубашки, онемело. Если бы я выжил, может быть, руку еще удалось бы привести в божеский вид. Но это совершенно невозможно. Я не выживу. Они идут, а я остался один. Симон молчит уже второй час, и это может значить только одно. А Тонио и Ландыш умерли у меня на глазах. Тонио — быстро. Ландыш же, раненный в живот, очень мучился. Грязная рана, воспаление… весь запас походной аптечки ушел на его рану, и без толку. Перед концом ему вдруг привиделось что-то хорошее, он заулыбался страшным черным ртом с искусанными губами и запел. Век бы мне не слышать, как умирающий в последнем бреду с блаженной улыбкой поет государственный гимн. Гимн проклятой Империи, которая доброго слова не стоила с того самого дня, когда Джон Первый Адриан Шураз-Купер основал ее, захватив власть обманом, жестокостью и реками крови. Смешно, Джей. "Век бы не слышать". Тебе не то что века — суток не осталось. Они идут. А заряда не хватит и на полчаса. Кажется, это все, Джей.

Дабл сидела на берегу, опустив ноги в теплую воду, шевелила пальцами, когда маленькие рыбки толщиной в спичку щекотно тыкались в ступни. Шлем держала на коленях.

Сколько он помнит? Несколько минут? Или дней? Кто был этот Джей, погибший за Империю, которую презирал и ненавидел? Ждала ли его Тильда?

Снова натянула шлем и сказала:

— Тильда. …Темные волосы, заплетенные в толстую косу, веснушки, серые глаза в темных ресницах, большой смешливый рот. "Тебе идет форма, Джей. Ты в ней красивый, как жужелица. Черный, длинный и блестящий". И смех. Она всегда смеялась надо мной. Только когда я поцеловал ее на прощание, не засмеялась. "Возвращайся скорее, Джей, если хочешь застать меня здесь. Через год я закончу колледж и уеду работать в госпиталь на Силену. А может, даже и в метрополию. Смотри, там много парней, как бы тебе не опоздать". Уже три года прошло, а я так и не вернулся. Наверняка опоздал. Конечно, она давно и думать обо мне забыла. Не ждет. Я ведь даже не сказал ей, что люблю. Все шутил — мне нравилось, как она смеется. Иногда в мечтах я вижу благостную картину — как я схожу по трапу на каменистую почву Альтравы, и в тени синеватых кипарисов стоит она, тонкая, легкая, в белых шортах и узкой маечке, в сандалиях из разноцветных ремешков, коса перекинута на грудь — и смеется счастливо, увидев меня. А потом вспоминаю, что она давно закончила учебу, и на Альтраве ее уже нет. Ее надо искать… Затем я вспоминаю и остальное. Меня похоронят здесь, на Эгне. Или не похоронят. Заряда не хватит и на полчаса…

Видимо, это беспокоило его больше всего — что кончается заряд. Оружие стало бесполезно, и он погиб. Шлем не поврежден, значит — не выстрелом в голову. В грудь, наверное. Или в живот, как несчастного Ландыша. Дабл зажмурилась, поглаживая шлем.

Плеснула вода. Еще.

Открыла глаза — ну конечно, в вечернем солнце ритмично взблескивают весла Ольгерта. Возвращаются.

Почему-то ей не захотелось, чтобы Дагне и Ольгерт видели шлем. Побежала к палатке, засунула его поглубже в рюкзак.

Когда сестра с кавалером подошли к стоянке, Дабл стояла на коленях у кострища и сосредоточенно раздувала угли под котелком.

— Что, еще не готово? — недовольно спросила Дагне. — Весь день пролентяйничала, да?

Младшая сестра сделала вид, что не слышит, и так дунула в костер, что зола поднялась облаком. Старшая закашлялась и отскочила, тряся головой. Заругалась.

Небось сама валялась весь день нагишом со своим блондином и известно что делала. Трудились вдвоем, как проклятые. Умаялись.

Но говорить этого вслух Дабл не стала. А сказала совсем о другом:

— Дагне, тут в Четвертую Колониальную шли бои?

— Откуда я знаю, — фыркнула сестра. — Это тебе надо у Зануды спросить. Он набит под завязку бесполезными сведениями.

— И спрошу, — буркнула Дабл. — Вернемся — и спрошу.

Уезжали через неделю. Сложили палатку, сдули и свернули в тюк лодку, покидали в рюкзаки вещи, подмели стоянку, забросили в утилизатор пустые пакеты и банки. Приготовили к таможенному досмотру два ведерка ягод. С вывозом ресурса с Эгны было строго. Не больше двух килограммов ягод на человека, не больше килограмма сухих грибов… На шлем таможня не обратила внимания: проверяли, не вывозят ли туристы недозволенные ветки, камушки, черенки растений, шишки, раковины, птичьи яйца и прочие природные сувениры. Никому и в голову не пришло, что шлем происходит из-под кочки на мшистом брусничном болоте.

Дома, в Целетройте, что на Лигиде, сразу стало очень некогда. Дагне и Ольгерт назначили свадьбу через месяц. Рассчитали, что отец приехать успеет, а мать — нет. Это было важно — мама не одобряла Ольгерта. Она известна на весь Рионский союз своим острым языком — фельетонистка самой зубастой телепрограммы знаменитого Канала 27. А сейчас, так удачно для старшей дочери, укатила на Лемнискату за очередным едким репортажем. По мнению Дабл, не нужно было маминых талантов, чтобы высмеять Ольгерта. Она, пожалуй, и сама бы справилась. Только зачем? Сестра не простит…