Брусилов - [55]
В пятнадцатом году в этот день они не шли. Что станут они делать 9 января 1917 года? Он, Манус, ничего не имеет против беспорядков в тылу и на фронте. Этому все благоприятствовало: и подъем цен, и плохой подвоз продовольствия, и гниющее мясо, и неразрываюшиеся снаряды, и мобилизация нужных для производства рабочих. Но он, Манус, не хочет, не может допустить, чтобы весь труд его жизни рухнул. Об этом следует подумать воем этим Гучковым! Скажите пожалуйста — трудно скинуть царя! Или выгнать Штюрмера!
— Я его сам в три шеи, если он не разгонит Особое совещание, — говорит Манус, глядя на свое отражение в темном стекле окна. — Я сам разделаюсь с Распутиным, если он не сорвет наступление. А где царь? Я его не вижу. Разве он еще тут? Дураки! Вы не знаете, чего хотите. Вы смерти своей хотите! А я не хочу. Нет!
Он тянет воротничок, ему душно. Он кричит во все горло:
— Думать научитесь, идиоты! Думать!
На крик бесшумно открывается дверь. Услужливый секретарь, удивленно подымая брови, вкрадчиво говорит:
— Я здесь, Игнатий Порфирьевич!
— Ах, вы здесь? — продолжает Манус. — Вы теперь здесь? А где вы были, когда я звонил? Тогда вас не было!
И без всякого перехода, совершенно спокойно, обычным своим сонным голосом:
— Что, Грушницкий уже пьян? Скажите ему, что мы едем. И не забудьте передать Бурдукову: орел — царь-птица…
— Уже исполнено, Игнатий Порфирьевич.
— Отлично.
Он ищет глазами свою визитку. Секретарь торопливо подымает стул, встряхивает визитку и подает ее патрону.
Манус, чуть скосив на секретаря глаза, благодушно бурчит:
— Вы что сегодня? Именинник? Очень хорошо выглядите, честное слово. Или опять влюблены?
— Ну, что вы, Игнатий Порфирьевич…
— Ничего, будьте именинником. Считайте за мной подарок.
II
Смоличу не удалось сесть на место Хвостова. Мало того, ему намекнули, чтобы он сидел смирно, если не хочет скандала… Распутин хмурится. Ему донесли, что брат товарища министра, Преображенский офицер, подстерегал его с оружием в руках… Все меньше мог Константин Никанорович проявлять свою инициативу в «высокой игре».
А тут еще нелады с баронессой. Она давно утратила обаяние как женщина и утомляла как ментор. Ей хотелось видеть в любовнике государственного мужа, а он был только чиновником, человеком, для которого движение по службе и сопряженные с этим маневры было единственным, что руководило его действиями.
— Администрация должна быть вне партий, как и армия, — раздраженно говорит он баронессе. — Мы можем бороться за свои преимущества, даже интриговать, но только в своей сфере — в служебной. Мы — власть исполнительная. Надо это помнить. У каждого из нас — точные пределы влияния и действия в рамках существующего закона. Мы служим по назначению его величества!
— Ты уверен? — с иронией спрашивает баронесса.
На этот раз она решила быть настойчивее. Разговор с Манусом убедил ее в том, что линия, избранная ею, совершенно правильна.
— Ты уверен? — повторяет она с еще большим упорством, заметив, что ее первая реплика не дошла до сознания Кости.
— Ах, пожалуйста, без демагогии! — взвизгивает Смолич, прерванный в разбеге своей речи. — Дело не в том, как добиваться назначения, а кто скрепляет это назначение на законном основании! Я могу добиваться большего, но отнюдь не иного! В пределах выработанных норм и традиций! А вы их своими партиями пытаетесь расшатать!
— Боже меня упаси!
— Да, вы, вы! Плевать мне на всех этих воинствующих монархистов, кадетов, либералов и прочая! Если ты надел форму — потрудись служить! Я выполняю свои обязанности как товарищ министра — вот и все! Никто не запретит мне стремиться выше и перегонять других! Даже сшибать того, кто мне мешает пройти… Но ломать лестницу я не собираюсь и не позволю другим, пока здание, в котором я живу, стоит на месте. Поняли?
Баронесса выдерживает паузу и начинает говорить только тогда, когда Константин Никанорович приходит в себя и взглядывает на нее злыми, но осмысленными глазами.
— Однако, — говорит Марья Карловна и затягивается пахитоской, — это здание уже разваливается, и приходится думать о переезде, если не хочешь погибнуть под обломками…
— Вздор! Если ты говоришь о революции или о немцах, то прежде всего я этому не верю. А во-вторых…
Тут Смолич внезапно замолкает. Он прислушивается к самому себе, у него белеют губы.
Впервые баронесса слышит сказанное от глубины души:
— Во-вторых, при катастрофе всего лучше оставаться на месте. Ни при ком другом, ни при каких иных обстоятельствах мне не жить.
Баронесса вскакивает, бледнея от внутреннего озноба.
— Костя! Что ты говоришь! Я ищу выхода! Мы хотим спасти то, что есть! Удержать! Закрепить! Для этого нужно найти способ. Нужно выбрать линию… А не служить. Служить некому. Пойми ты. Некому! Необходимо найти сильные руки. Такими руками, как в старину, могут быть только руки варягов… Не смотри на меня сумасшедшими глазами. Подумай, раньше чем кричать. Нужен мир с Германией.
И, не давая возразить, схватив Смолича за лацканы его пиджака, она шепчет ему задыхающимся шепотом, каким когда-то говорила о своей любви:
— И как можно скорей! Всеми способами. С полным убеждением, сплоченно, образовав сильную партию вокруг императрицы. Она одна понимает. Одна имеет характер. Немцы должны знать, что у них здесь не только преданные помощники, но и убежденные, идейные друзья. Вильгельм должен быть уверен, что с ним говорит сила, имеющая власть, сумеющая сохранить эту власть, когда мир будет подписан.
