Броненосец - [43]

— Разумеется.

Хогг обошел вокруг стола Лоримера, медленно опустился на его стул и принялся с агрессивным выражением его рассматривать.

— С Доулингом все прошло нормально?

— Да, прекрасно. Приходил сэр Саймон.

— Ага, сэр Саймон собственной персоной. Какая честь.

Лоример разглядел, что на его столе, поверх блокнота, лежит вырванный листок с запиской. Он прочел ее вверх ногами: там было написано «Доктор Кенбарри», а потом какой-то номер. Да, телефонный номер, а под ним — адрес. Лоример ощутил, как мгновенно пересохло в горле.

Хогг сердито дергал за какой-то предмет, застрявший у него в кармане пиджака, и про себя матерился. Наконец он вытащил этот предмет и протянул Лоримеру — это оказался компакт-диск в жесткой целлофановой обертке, еще не распечатанной. На простом белом фоне было выведено (шрифтом под детский почерк) название: «Дэвид Уоттс. Ангцирти». Вдоль нижней стороны квадрата была помещена фотография трех дохлых трупных мух — они валялись на спине, задрав кверху полусогнутые лапки.

— «Анг-цир-ти», — медленно прочел Лоример. — Это что, по-немецки? Или неправильно написано?

— Ради всего святого, откуда мне знать? — сердито процедил Хогг.

Он действительно в отвратном настроении, отметил про себя Лоример и снова попытался представить, какую именно грубость тот совершил по отношению к Димфне.

— А кто такой Дэвид Уоттс? — отважился спросить Лоример.

— Он — твое следующее дело, — ответил Хогг.

— А кто он такой, этот Дэвид Уоттс?

— Боже милостивый! Даже я слышал о Дэвиде Уоттсе.

— Извините.

— Он певец. Рок-певец. Ты разве не знаешь его музыку?

— Из современной музыки я слушаю сейчас только африканскую.

— Отлично. Это все объясняет. — Хогг встал — яростно, резко, почти по стойке «смирно». — Знаешь, Лоример, я иногда думаю, ты совсем, на хрен, с ума свихнулся. Боже мой, да что ж это такое! — Он принялся сердито расхаживать по кабинету. Лоример прислонился к стене. — Что ж это такое? Тебе сколько лет? Какой тогда смысл брать на работу молодежь? У вас же вся эта поп-культура должна от зубов отскакивать. Он хренов рок-музыкант и певец. Все о нем слышали.

— Ну да. Теперь, кажется, припоминаю. Тот самый Дэвид Уоттс.

— Не перебивай, мать твою, когда я говорю.

— Извините.

Хогг остановился напротив и окинул его недобрым, хмурым взглядом.

— Иногда я думаю, Лоример, что ты ненормальный.

— Дайте определение «нормальному»…

— Ты смотри у меня, ладно? — Хогг наставил на него толстый, проникотиненный палец, а потом вздохнул и покачал головой, при этом выражение его лица смягчилось. — Не знаю, Лоример, прямо не знаю… Мне сейчас нелегко, ох как нелегко. Нет в моей жизни радости. У Джанис там целая папка по этому Дэвиду Уоттсу. Думаю, это как раз по твоей части.

У двери он вдруг остановился, проверил, закрыта ли она, а потом какой-то крабьей походкой снова подобрался к Лоримеру, по-прежнему посматривая в сторону коридора, видневшегося сквозь стеклянную панель. Теперь он улыбнулся, показав сквозь щелку губ ряд мелких желтых зубов.

— Знаешь, что я собираюсь сделать в понедельник? Первым делом?

— Нет, мистер Хогг. Что же?

— Я собираюсь уволить Торквила Хивер-Джейна.

388. Бокал белого вина. Торквил отнюдь не отличается особой гордостью или тщеславием; я бы не сказал, что гордыня значится в списке его многочисленных пороков. Однако он яростно отстаивает один пункт — единственный, по его мнению, дающий ему право на долгую славу, и защищает он эти свои права на сомнительную известность с железным упорством. Он заявляет, он утверждает, он требует, чтобы ему поверили, чтобы его признали автором и единственным создателем одного небольшого апокрифа, клочка современного фольклора, который он самолично породил, но который — к его неиссякаемой ярости — уже анонимно перешел в общее пользование.

Это случилось как-то раз в выходные, на домашней вечеринке в Уилтшире (или Девоне, или Чешире, или Глостершире, или Пертшире). В субботу вечером гости — а всем было лет по двадцать с небольшим (это было уже довольно давно, в 1980-х) — в огромных количествах поглощали алкоголь; там были парочки и одинокие мужчины и женщины, несколько супружеских пар. Сюда, в сельскую глушь, все бежали насладиться драгоценным отдыхом вдали от своих городских квартир, от работы, от опостылевших за неделю лиц. В ту субботнюю ночь Торквил напился, наверное, сильнее всех; по его словам, он был пьян в дымину — мешал напитки с каким-то остервенением: шампанское, потом кларет, потом портвейн, потом виски. В воскресенье он проснулся поздно — был уже день, остальные гости успели к тому времени позавтракать, прогуляться, прочитать воскресные газеты. Теперь они собрались в гостиной в ожидании предобеденной выпивки.

«Я спускался вниз, — рассказывал дальше Торквил, — и чувствовал себя просто никаким: полное говно, все отвратно, башка раскалывается, рот как пепельница, глаза — как дырки от мочи в снегу. А они там все стоят — со своими „Кровавыми Мэри“, со своими джин-тониками, водками с апельсиновым соком. Я вваливаюсь туда, как сама смерть, и раздаются смешки, шуточки. И подходит ко мне эта девушка — забыл, как звать, — которая устраивала у себя вечеринку. Все на меня уставились, понимаешь, — я ведь позднее всех пришел и выгляжу страшнее смерти, все надо мной смеются, а девушка эта подходит ко мне и спрашивает: „Торквил, что ты будешь пить? Джин с тоником? „Кровавую Мэри“?“ Меня, сказать по правде, от одной только мысли об этом уже блевать потянуло, и я отвечаю — на полном серьезе, без дураков: „Нет, спасибо, спиртного я даже видеть не могу, — я только выпью бокал белого вина“.»