Бриллианты в шампанском - [2]

В переполненном автобусе Лера ехала с работы домой. Рядом стояли сотрудницы и о чем-то оживленно болтали. Пару раз они попытались втянуть и ее в разговор, но их пустой треп раздражал, да и настроение было паршивое. На очередной остановке в автобус подсел тщедушный мужичонка, одетый не по сезону в драповое пальто, и на удивление громким голосом обратился к пассажирам:

— Граждане! Одолжите на билетик! Я ветеран двух войн! И в Первую мировую служил, и во Вторую! Граждане! — Он снял с головы солдатскую ушанку. — По пять копеек с души, и я от вас отстану…

Девчонки прыснули. Одна Лера почему-то полезла в сумочку за кошельком и бросила мелочь в протянутую шапку. Ее примеру последовала пожилая женщина, потом и сотрудницы зашарили по карманам. Когда денежный поток иссяк, мужичок благодушно привалился к стенке автобуса и на полном серьезе заговорил:

— Девчонки! Спасибо! Если бы знал, что вас встречу, цветов бы нарвал. У меня знаете какие астры расцвели?

— Астры? — удивилась пожилая женщина. — Да вроде не сезон. Астры — цветы осенние.

— Да? — еще больше оживился мужичок, почувствовав интерес слушателей. — Ну, тогда те, красные такие, которые на этом… на этом, где ракеты летают, растут.

— На полигоне? — хихикала одна из девушек.

— На полигоне, на полигоне. На этом, ну как его там, Бай… Бак…

— Байконуре? — уже не выдержала Лера.

— Да! На Байконуре, красные такие! — еще больше воодушевился мужичок.

— Тюльпаны? — прятала Лера улыбку.

— Тюльпаны, тюльпаны! Вот когда мой лучший друг, Юрка Гагарин, полетел, я его провожать поехал. Так на том поле луковку вырыл. С тех пор как на них смотрю, все Юрку вспоминаю. Едрить… опять меня кто-то толкает. Эх, девочки! А Сережку Есенина помните? Тоже корефан мой. Клен ты мой опавший, клен заиндевелый… Это он про меня написал.

Тут уже весь салон не выдержал: кто-то украдкой улыбался, кто-то навзрыд захохотал. Лера бы и дальше слушала эти перлы, но автобус подъехал к метро, и пассажиры, словно муравьи, волной потекли из дверей, увлекая ее за собой. Настроение улучшилось. «Жива Россия! — думала Лера. — Пока смеемся, жить будем!»

Лера жила в коммунальной квартире. Когда-то она вся принадлежала ее родителям. Жили нормально, не бедно, не богато. Когда Лере исполнилось семнадцать, случилось непоправимое: ее родители разбились на машине. Она долго не могла понять, что осталась одна. Стараясь ни о чем не думать, как-то сдала экзамены в школе. Потом умудрилась с первого раза поступить в институт. И только когда в квартиру стали подселять чужих людей, она окончательно поняла, что осиротела. В маленькой комнатке стала жить бывшая проводница поездов дальнего следования тетя Вера, в большую въехал пятидесятилетний Павел Александрович. Тетя Вера оказалась палочкой-выручалочкой. Она будила Леру сначала в институт, потом на работу, давала взаймы хлеб, сушила ее варежки и сапоги. Да и вообще за эти десять лет она стала для нее родным человеком. Павел Александрович жил своей жизнью, в которую женщин не допускал. Тетя Вера говорила про него, что он бывший цеховик, отсидел семь лет, жена и дети от него отказались. При таком раскладе становилось понятно, почему он так угрюм, нелюдим и невесел. Но даже несмотря на хмурость бирюка Павла Александровича, атмосфера в квартире была домашняя. Сосед доплачивал тете Вере, и она, по очереди с Лерой, мыла полы, сантехнику, плиту. ЖЭК два года назад сделал им ремонт. В квартире было чисто и уютно.

Когда Паншин появился в ее жизни, то, по какому-то стечению обстоятельств, встречаться стали у нее. Соседи молчаливо приняли его, терпели скрипение старого дивана, ночные хлопанья двери. Когда Лера объявила соседям, что с Паншиным она встречаться больше не будет и что ждет от него ребенка, которого собирается воспитывать одна, реакция была разной. Тетя Вера утирала реденькие слезинки, застывавшие в уголках глаз, словно сконденсировавшаяся влага на потолке в ванной. Павел Александрович почему-то обрадовался, похлопал Леру по плечу и воскликнул:

— Есть женщины в русских селеньях!

Через несколько дней он купил детскую кроватку.

— Не бойся, не бросим, — сказал он Лере, задумчиво глядя через окно на летний вечер.

Тетя Вера оберегала Леру от трудностей быта. Не давала ничего делать. Собрала старые простыни по всей квартире, нарезала из них пеленок, обметала, прокипятила, нагладила. Детскую одежду, которую приносила с работы Лера, тоже привели в порядок. Приданое заняло целый шкаф.

Лера ходила в кино, театры, на выставки. Музей изобразительных искусств имени Пушкина заряжал ее энергией, давал заряд бодрости, создавал настроение. Рассматривая полотна старых мастеров, она ощущала покой и удивление. Лера поражалась совершенству линий, волшебству цвета, пронесенному сквозь века, выверенности композиции, где нельзя было ничего прибавить или убрать. Она удивлялась художникам, создавшим эти шедевры. Почти все они были с нелегкой судьбой, а несли в этот трудный мир своим далеким потомкам ГАРМОНИЮ.

Лера по мере прибавления срока стала мягче, женственнее. Казалось, это она сама сошла с полотен Микеланджело и Леонардо. Нередко она присаживалась на стул, заботливо подставленный смотрителем, и, держа руки на животе, подолгу могла любоваться картиной. Ребенок уже начинал шевелиться. И не было в ее душе в такие минуты ни тревоги, ни страха.