Бриллиантовый шепот - [28]

Она затушила папиросу и схватилась за следующую.

– Только зря мы старались, буквально на карачках ползли, раненых на себе волокли. Станция давно была захвачена немцами. Хорошо еще, что среди нас человек понимающий нашелся. Кто он – мы тогда не знали, догадывались только. В наш поезд в последний момент вскочил, из вещей у него был лишь маленький чемоданчик. Начальник поезда орать начал, но тот человек ему бумагу какую-то сунул под нос, начальник заткнулся, приседать начал. Так он с тем чемоданчиком с нами и шел. Даже когда его очередь была раненых тащить, он чемодан на спину привязывал. Так вот, велев всем сидеть тихо и не высовываться, он пошел на станцию. Вернулся минут через сорок, мрачный, насупленный. Собрал нас и сообщил, что на станции немцы, и, похоже, мы отрезаны от своих линией фронта. Мой муж вскинулся: «Откуда вы знаете?» Человек этот спокойно ответил, что немецкий он хорошо знает, а разговоры солдат издали слышны. В разговорах упоминался город, расположенный на много километров восточнее станции, уже захваченный немцами.

Лиза налила подруге воды. Та поблагодарила кивком и продолжила рассказ.

– Положение было критическое. Никто не знал, что делать, куда идти. Предлагали, кто во что горазд: назад к поезду возвращаться, в Ригу идти, даже немцам сдаться. Правда, после бомбежки и расстрела раненых это предложение поддержки не вызвало. Ленке, фельдшерице, которая его озвучила, чуть глаза не выцарапали. Она все лепетала, мол, папа рассказывал, что немцы – культурная нация. Светлана Иосифовна, наш детский врач, у которой при бомбежке родители погибли, бросилась на нее – все лицо расцарапала, еле оттащили. Но тут опять человек с чемоданчиком вмешался и предложил уходить в лес и пробовать пробираться к своим.

– Как уйти в лес? – не поняла Лиза. – Пробираться… У вас же ни еды, ни одежды, да еще раненые.

– Вот и мы тоже такие вопросы начали задавать. Но он все спокойно выслушал и сказал, что никого неволить не собирается, кто хочет – может остаться или попробовать вернуться.

– Что тебе сказать, – тихо продолжила Люба, раскуривая очередную папиросу. – Этот человек нас спас. Не всех, конечно, но большинство выжило. Он взял в свои руки руководство и, самое удивительное, что все беспрекословно подчинялись ему. А ведь даже имени его мы так и не узнали. Велел называть себя Иваном Ивановичем – мы так и называли. Добрались до какой-то богом забытой деревушки. Ее жители, по моему, даже не знали, что война началась. Раненых оставили там – их немного уже оставалось, – криво усмехнулась Люба. – При них осталась Людмила Федоровна, старшая сестра. Хотела Светлана Иосифовна остаться, но Иван Иванович категорически запретил. Потом мы только поняли, почему.

– Шли неимоверно долго. По дороге к нам прибивались солдаты, тоже выходящие из окружения, с оружием и без, штатские – оборванные, босые. Ели, что придется, воровали в деревнях, собирали на полях остатки картошки, грибы какие-то варили. Несколько детей было, потерявших родителей при эвакуации, – бомбили все поезда, без разбора, – лицо ее передернулось. – Вышли, добрались до своих. Что тут было! Плакали, целовались, Ивана Ивановича чуть не задушили от счастья.

Маша уснула на руках у Любы. Лиза взяла девочку, отнесла в ее комнату, уложила. Налила подруге чаю.

– Потом нам тяжело пришлось – начали проверять кто мы и откуда пришли. Только Иван Иванович на следующий день в Москву улетел. Остальных долго трясли: спрашивали, проверяли, сопоставляли. К счастью, у нашего главврача документация сохранилась, он ее, как Иван Иванович свой драгоценный чемоданчик, все это время оберегал, в котомке тащил. Наконец проверки кончились. Нас всех распределили по госпиталям, санчастям, санитарным поездам. Я попала в санчасть батальона. Вновь оказалась в окружении. Выходили с боями, врач один остался – оперировал без наркоза, ампутации делал, пули доставал… Многие от болевого шока умирали.

Лиза содрогнулась.

– Он тоже погиб… Когда меня ранили, оперировать было уже некому. Ребята меня на руках неделю несли. Привалов почти не делали: боялись не успеть. Боль была… Но донесли вовремя, успели. После ранения меня больше на передовую не посылали – в госпиталях работала. Тоже не сахар. До сих пор не верю, что домой вернулась.

– А что – муж? – тихо спросила Лиза.

– Муж живой, но от меня ушел, другую встретил, детей нет и теперь вряд ли будут. Да что говорить… – она махнула рукой.

Лиза поняла, что коснулась очень свежей раны и в растерянности замолчала.

– Ничего, Лизка, – какие наши годы! Еще найду, – Люба тряхнула головой знакомым бесшабашным жестом.

– Ты больше не уедешь? – с надеждой спросила Лиза.

– Нет, все, отвоевалась. Буду опять в больнице нашей работать.

Лиза кинулась снова обнимать подругу.

– Тихо, тихо… задушишь.

– Люб, а дом твой цел? Может, у меня поживешь?

– Дом-то цел, – усмехнулась Люба, – и квартира в порядке, только в ней другие граждане проживают.

– Это как? – удивилась Лиза.

– Прихожу к своему дому, поднимаюсь на третий этаж – что за чертовщина? Ключ в замок не входит. Начинаю звонить, стучать. Дверь открывается, и на пороге появляется мой сосед по лестничной площадке, помнишь, противный такой, преподаватель какого-то училища.