Бриллиант для короля - [6]

Раздражение вспыхнуло в Людовике с новой силой, и он поспешил на помощь своей наперснице.

— До чего неуместный тон, маркиза! Мадам де Ментенон может входить, когда и куда ей угодно с тех пор, как я доверил ей спасение моей души!

— Неужели отец Лашез до такой степени расхворался, что попросил помощи у мадам? Вот уж скверная новость, ведь духовности у вашего духовника не отнять. А это качество присуще отнюдь не всем.

— Прекратите насмешничать, мадам. Мне это не нравится!

— Я в отчаянии, что не угодила Его величеству, но почему бы королю не последовать совету, который он только что получил? Что это за правда, которую не худо было бы мне узнать?

— С позволения Его величества я сообщу ее вам: мадам де Сен-Форжа оскорбила короля. Он не счел возможным выслушивать ее речи дальше и предоставил господину де Лувуа возможность успокоить юную фурию.

— Фурию? Это о Шарлотте? В тот самый миг, когда смерть королевы повергла ее в горе и тоску?

— Откуда вы это знаете? Вас здесь не было.

— Другие были и рассказали мне. Но коль скоро вы столь многознающи, мадам, то не расскажете ли мне, чем это бедное дитя могло оскорбить Его величество?

— Я не страдаю свойственным вам неуместным любопытством, мадам. Я знаю, что она провинилась, но не знаю в чем, — пропела мадам де Ментенон с добродетельнейшим видом.

— После вашего появления в кабинете мне показалось, что болезнью неуместного любопытства страдаете именно вы! А бедную девочку, как только она появилась при дворе, вы сразу начали сживать со света!

— Я? Вы фантазируете, мадам. У меня нет никаких причин...

— У вас их множество — слишком молода, слишком хороша, да еще и сходство, которое вы сочли опасным!

— Память играет с вами дурные шутки, мадам. Не я вытеснила и заняла место мадемуазель де Лавальер, ввергнув ее в отчаяние.

— Возможно, я сожалею об этом больше вас, но мы не властны над собственным сердцем, когда в нем загорается любовь, и все, что не является предметом нашей страсти, исчезает из наших глаз...

От этой страсти низкий теплый голос бывшей фаворитки вдруг завибрировал, и сердце Людовика неожиданно откликнулось на проявление ее чувств. Ом обернулся к госпоже де Ментенон.

— Благодарю вас за желание мне помочь, мадам, — произнес он ласково, — но я хотел бы закончить наш разговор с мадам де Монтеспан... Мы увидимся с вами позже.

Что тут скажешь? Пришлось сделать реверанс и удалиться. Но красные пятна, вспыхнувшие на щеках мадам де Ментенон, откровенно свидетельствовали о том, в каком гневе она пребывает. В восторге от своей маленькой победы, великолепная Атенаис благоразумно удержалась от язвительных замечаний. Людовик подошел к ней ближе, пристально глядя на бывшую фаворитку, и в глубине его глаз разгорался огонь, которого она уже не надеялась увидеть.

— Осталось ли что-то от страсти? — прошептал он, подойдя так близко, что она почувствовала его дыхание. — Или один только пепел?

— Угли тлеют под пеплом и жаждут вспыхнуть огнем...

Воцарилось молчание, наполненное невысказанными эмоциями, воздух затрепетал предвестием грозы, и на отдаленное ворчание грома отозвался вздох. Когда губы их разомкнулись, Атенаис услышала:

— Я сейчас же отправлюсь охотиться в леса Кланьи. Жди меня там!

Выходя из королевского кабинета, мадам де Монтеспан уже не помнила о поводе, который привел ее туда... Можно ли думать о чем-то другом, кроме мига, когда солнце своими лучами вновь согреет ее одинокую постель? Она тут же уехала в свой замок Кланьи.

А герцогиня Елизавета в тот же вечер слегла с температурой и не смогла поехать к королю, как собиралась прежде. Двор в скором времени перебрался в Фонтенбло, а она, к своей радости, из-за болезни осталась в Сен-Клу, чтобы набираться сил и выздоравливать.

В Фонтенбло между тем разыгралась комедия, которая была бы очень смешна, если бы не трагическая развязка. К королю прискакал из Версаля курьер с сообщением, что северное крыло, которое только-только начали строить, обрушилось. Людовик позеленел от злости и вылил всю свою ярость на Кольбера, который, по мнению короля, был во всем виноват: кто, как не он, отвечал за сохранность королевского имущества, а заодно и за строительство, и, как видно, нанял сущих бездельников.

— Или работники никудышные, или никудышные материалы! — гремел король. — И значит, кто-то нагрел на этом руки! Мой дворец заслуживает лучшего попечения! Позаботьтесь, чтобы подобное не повторилось!

— Сир! — проговорил министр, побледнев как полотно. — Никогда король не говорил со мной таким тоном, и я полагал...

— Все имеет не только конец, но и начало! Вы прекрасно знаете, что я требую совершенства! Отправляйтесь и позаботьтесь, чтобы крыло было восстановлено как можно скорее.

Несколько минут спустя Кольбер, задыхаясь от едва сдерживаемого гнева, уехал из Фонтенбло и направился в Версаль, где буквально испепелил строителей, потом вернулся в свой парижский особняк и лег в постель. Прошло три дня, и Кольбера не стало. Все невольно похолодели.

Когда мадам Кольбер увидела, что ее супруг затворился в кабинете и отказывается обедать и вообще принимать пищу, она отправила к королю слугу, намереваясь известить его о том, что случилось. Король снизошел до того, что отправил своему министру короткую записку, приказывая ему хорошо питаться и заботиться о себе. Но Кольбер никому не хотел отвечать. «Теперь я буду держать ответ перед царем царей...» — повторял он. Раз и навсегда он покончил с китайскими головоломками, которыми мучил его чересчур пристрастный к роскоши король-строитель, постоянно страдая от нехватки денег. Министр ушел если не с ощущением счастья, то уж точно с чувством облегчения; он сложил со своих плеч груз, ставший непосильным для его шестидесяти четырех лет. Многочисленные враги великого министра, отличавшегося безупречной ледяной вежливостью, за которую мадам де Севинье прозвала его «господин Север», возрадовались, среди них был и де Лувуа, его соперник, почувствовавший себя наконец-то всемогущим.