Он ее узнал. Было странно, что ночью, в поле, далеко от Чутуры, он ее все-таки узнал. В один миг, в одну секунду он понял, что все эти годы искал ее. Он искал ее походку в походке сотен других девушек, он искал ее косы, ее глаза.
— Что ж ты не поешь, Мирча?
Подъехав близко, Мирча остановил лошадей, растянулся на сене, чтобы лучше ее рассмотреть. Стоит внизу, маленькая, усталая, какая-то незнакомая.
— Ничего, допою в другой раз. Выдастся еще хороший вечерок…
— Не откладывай, Мирча. Пой, пока поется, потом, кто знает…
И слова ее зазвучали как-то по-взрослому умудренно — бесконечно горькими казались эти слова. Звонкий певучий голос приутих, задрожал, готовый вот-вот оборваться. Платочек, тысячу раз съезжавший на затылок, теперь так и остался лежать пыльным калачиком вокруг шеи. Голова поникла, а глазам как-то трудно смотреть далеко, и они пристально разглядывали пыльную дорогу, смотрели на нее, близкую, лежащую под самыми ногами. И только ее драчливые грудки да стройное тело все еще искрилось, все еще дожидалось хорошего, в меру пылкого парня.
— Откуда так поздно?
Нуца хотела улыбнуться, да как-то не сумела и вздохнула.
— Будто ты не знаешь, откуда я возвращаюсь.
Это знала вся Чутура, он был чутурянин и тоже должен был знать.
— Что там слышно, в этих Яссах?
На этот раз она улыбнулась.
— Не видел, что ли, как я шла? Денег гребут хорошо, а толку от этого…
Мягкий лунный свет облизывал туманную глубину степи. Глухой, таинственной ночной болью гудели долины: поплакать бы, да слез нету; посмеяться бы, да неохота.
— Большой, должно быть, город?
— Яссы-то? Город большой, красивый…
Сонно вздыхали лошади, прислонившись боками друг к дружке, луна поднялась в зенит, и тень телеги стала маленькой, коротко остриженной. Спать не тянет, но вместе с тем хочется, чтобы приснилось что-нибудь хорошее, необыкновенное.
— Что у тебя там, в кошелке?
Она, должно, совсем забыла, что у нее в руках маленькая плетеная кошелка. Она не знала, что там, вдруг ей самой стало интересно. Опустилась, порылась в своей поклаже.
— Хлеб белый. Дать?
— А ты сможешь забраться сюда?
Медленно, устало прихрамывая, она обошла телегу, соображая, как и за что можно уцепиться, вздохнула.
— Нет, не смогу. А хорошо там у тебя?
— Благодать!
Воткнув кнут в сено, привязал вожжи, медленно стал сползать. Потом, нащупав круп лошади, встал одной ногой, крепко прислонившись спиной к сену. Бегло как-то, с сомнением оглядел ее. Была она слишком долго любовью другого парня, чтобы стать заново любимой им. Была она слишком стройной и красивой, чтобы равнодушно помочь ей залезть в телегу, а летние степные ночи стучали молотками в висках: да ну же, не будь дураком, не будь разиней! Другой на твоем месте, знаешь, как лихо провернул бы все это!
— Давай, что ли, забираться наверх.
— Как же я залезу?!
Она была девушкой, ей не хотелось мыслить конкретно.
— Левой ногой ступи сюда. Правой рукой держись вот так. Потом правую ногу переставь…
Он не очень толково объяснил, у него почему-то сохло во рту, а она, к сожалению, стала слишком послушной. Она хотела сделать все в точности так, как было сказано, и именно поэтому все спутала. В самый последний момент сорвалась, поползла вниз, повисла у него на шее.
— О господи!..
Дышало жарким хмелем это сумасшедшее стройное тело. Она замерла, не дышала, и все то, что снилось чутурским парням, все то, что прячет стыдливая девушка, вдруг пришло само к Мирче, вросло в его тело, и только сердце девушки дико билось воспоминаниями о своей горькой и большой любви…
— О боже, хоть бы не увидел кто…
Она с чего-то вдруг перешла на шепот, и эти горячие, трепетные слова, произносимые шепотом, буквально сводили его с ума.
— Да ты что! — сказал он как можно громче. — Вокруг, на десять верст, ни живой души…
— О господи, — сказала она еще тише, — лишь бы не увидели…
Они, конечно, не могли бесконечно висеть вот так, ни на чем, они должны были сорваться, и они таки сорвались…
Было больно, но они не жаловались. Было смешно, но они не смеялись. Стояли молча. Потом принялись разглядывать степь, дорогу, синеву неба. Если один смотрел на запад, другой старался смотреть на восток. Встретились все-таки слишком поздно, встретились совсем чужими. Перезабыли все, что было между ними в детстве, а другого не было. И расстаться почему-то уже нельзя. За эти считанные секунды, что они висели, произошло нечто очень важное. В это коротр;ое время перезнакомились заново их руки, ощутили совсем близко чужое дыхание, переняли теплоту друг друга, содрогнулись оба в одно мгновение, пронизанные сладким чувством, и это чувство навсегда оставалось их тайной. К тому же ее шепот, о этот шепот, он буквально сводил с ума своими туманными тайнами, своими обещаниями…
Они стояли и смотрели, один на север, другой на юг, а где-то на горизонте небо уже начало голубеть, и было жалко, что ночь уходит. Дорога, и степь, и поля — все в мире замерло, отвернулось, и только буйное душистое сено спрашивало: «Что же, едем домой? Постоим еще?»
— Мирча… Видать, и тут мне не судьба. Я, пожалуй, пойду пешочком…
— Ну зачем же…
— Не так уж далеко. До свидания…
