Бремя: История Одной Души - [117]

Несса стояла, прислонившись к стене на противоположном углу улицы, и не могла отвести глаз от происходящего там, где когда-то была хозяйкой. Женщина все двигалась по квартире, то исчезая, то снова очерчиваясь сквозь стекло, и Ванесса, как ни пыталась, не могла разглядеть лица, и, почти не дыша, ждала, что вот сейчас появится и Артур, и тогда она уйдет, тогда уже будет стыдно, нехорошо подглядывать за чужой жизнью, уйдет, каких бы усилий это ни стоило, но он не появлялся, уже совсем стемнело, и прохожие начали оглядываться на нее, кто с любопытством, кто с подозрением. Но тут шторы закрылись, включился свет и через несколько минут выключился, Несса почувствовала, как от перенапряжения закружилась голова: «Уходи, — сказала она себе, — немедленно уходи... Какой стыд, какой позор!», — и сделала несколько шагов в сторону метро, ноги не слушались, но потом не удержалась — оглянулась и обомлела: Кэтрин Файнс, мать Артура спускалась с крыльца дома с опущенной, непокрытой головой: те же русые волосы, собранные сзади, те же мягкие, неторопливые движения и грусть, бьющая в глаза даже на расстоянии, грусть во всем облике... Миссис Файнс перешла дорогу, Несса стояла как вкопанная: «Я должна с ней поговорить, — внезапно решила она, — я должна узнать, что с ним, где он. Это последний шанс, хоть что-нибудь услышать о нем...». Кэтрин уже почти поравнялась с Нессой, но поравнявшись, все так же, не поднимая головы, вежливо обходя, сказала: «Извините, мисс». И все...

Узнать ее Кэтрин, наверное, и не могла, и дело было не в сумерках и не в опущенном взгляде, но в том, что Несса изменилась, похудела и осунулась, может, даже постарела, и вместо локонов — дешевая стрижка, и вместо дорогой шубы — приобретенная на распродаже немодная куртка, и вместо богатой хищницы — бедная бездомная.

* * *

Если бы Ванесса не попала в тот вечер на церковную службу, смятение бы съело ее. Но — слава Богу! — есть целительный покой: приглушенный электрический свет при свете истинном, при свечах и молитвах, что входят в душу и поднимают над суетой и над еще минуту назад казавшимися чрезвычайно важными, неразрешимыми проблемами. Так же чрезвычайно неожиданно они теряют остроту здесь, в убежище, от врагов видимых и невидимых, и от нас самих. Несса встала в углу на колени. «Приидите, поклонимся Цареви нашему Богу... Приидите, поклонимся и припадем Христу, Цареви нашему Богу...».

Она сразу же согрелась, глаза закрылись сами собой: «Придите поклонимся и припадем Самому Христу, Цареви и Богу Нашему...».

Снова, как тогда, в то утро на террасе, Несса ощутила тихую причастность к Богу и невыразимую осведомленность Его присутствия рядом. Вдруг... жарко, в самом зените зажглось солнце, и босая, в ясном предчувствии, подобрав длинный подол юбки и волосы в платок, выбежала она на дорогу, там шумела и восклицала толпа, окружавшая шествие — величайшее шествие, какое только видела земля — Христос с учениками своими, сеяние и сияние мира, бессмертие среди смертных — и каждый хотел прикоснуться, но, вынесенная народом, Ванесса оказалась ближе всех, и поползла на коленях, чтобы быть еще ближе, так что посмела одежды Его тронуть и возроптать: «Исцели, Господи!», а Он идет, будто не слышит. «Исцели, Господи!» — молит она, и мысль бьется внутри: «Не отступлю. Не отпущу священной полы. Куда Бог мой — туда и я». Уронила голову к ногам Его.

«Нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам...».

«Так, Господи, но и псы под столом едят крохи...».

Голос сорвался, но не отступила.

И Он... оглянулся. Подал руку. Не посмела она поднять голову, дрожащими губами прикоснулась к ней.

«Вставай! Вера твоя спасла тебя! — сказал Господь. Ванесса открыла глаза, внимая смиренному гласу с паперти, полностью соединяясь с ним:

Господи помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй.

Горчие слезы текли и текли по щекам: беззвучно, одним только сердцем плакала женщина: «Сегодня и завтра, днем и ночью, во здравии и болезни, во сне и наяву, в земной жизни и вечной — Господи, помилуй мя!».

И новое утро пришло ясное до прозрачности. Как будто и не зима на дворе, а весна, если не смотреть на унылое однообразие бронксовских построек и мрачное одиночество тусклых окон, но подняться и взглядом, и помыслом вверх и ступить на воздушный мостик между двумя яркими облаками, раскинув в стороны руки... вот оно ощущение полета, признак крылатого существа, мучающий чуть ли не с рождения. И что приют для бездомных, и что бедность, и что безродность, если есть радость другого родства. Сам Господь не сочувствовал отстраненно и свысока ранам ее, но принял их на себя и понес.

* * *

Нессин контракт с юридической фирмой заканчивался, и она начала готовиться к отъезду. Унимая зашкаливающий пульс, заказала по телефону билет: «Одно место до Москвы, пожалуйста...». А от Москвы обязательно поездом, только поездом... Все чаще и чаще ей представлялся дом. Детство, пахучее, как свежий виноградный куст, по велению странного волшебства простиралось пред нею всегда неожиданно и шелестело листвой, и сверкало спелыми гроздьями, закрывая, как случайную, неудачную декорацию, текущую реальность — вечно сонную ночлежку, грязное нью-йоркское метро, дерзкую головокружительную гордыню небоскребов, безупречные воротнички и галстуки высокооплачиваемых чиновников, их профессиональные улыбки, пеструю суету городских улиц в часы пик, опять ночлежку с серыми сырыми лицами ее обитателей... Зеленели бархатом обширные поля вместо всего этого. Поднимались вдруг в воздух, словно сговорившись, десятки ярких бабочек и корольков и устремлялись каждый к своему цветку или травинке.