Бремя: История Одной Души - [116]

Анжелика уже вовсю распалилась, подскочила к кровати Робин и смачно плюнула, она была слегка выпивши, что случалось нередко, и в таком состоянии никого и ничего не боялась, даже Робин. Плевок пришелся на правую щеку. В комнате наступила напряженная тишина. Женщины затаили дыхание, ожидая ответа, взрыва, драки, небывалой драки, потому что никто прежде не осмеливался до такой степени провоцировать Dike. Лицо у Робин стало серым, как неухоженная земля, увечные веки натянулись до глянцевости, и из-под них проглядывали наливающиеся кровью две узкие злые змейки. Анжелика приготовилась к схватке, стояла рядом с кроватью, раздвинув ноги для баланса, и смотрела на соперницу, особенно ненавидимую ею в эту минуту, сверху вниз. Но та не вставала. Утерла ладонью щеку и сидела, как бы что-то просчитывая, как бы пытаясь выждать момент, когда враг расслабится и потеряет остроту момента, и потом внезапно наброситься и раскромсать, уничтожить... Так думали все, и Магдалина с Ванессой подвинулись ближе к Анжелике в случае, если произойдет нападение, и нужна будет помощь.

— Вмажь ей! — взвизгнула Ритка, у которой на желтом худом лице проступили багровые, синюшные пятна, — видимо, тоже выпила или приняла дозу чего-то покрепче и потому осмелела. Ей явно хотелось зрелищ и продолжения скандала, хотя непонятно было, к кому относился ее призыв. — Вмажь! Чего с ней церемониться! Я бы вмазала!

Анжелика продолжала стоять выжидательно и наготове. Чувствовала она себя в эту решающую минуту великолепно, как, наверное, чувствует себя борец на олимпийском ринге, потому что осознавала, что вступилась за правое дело, за обделенных старушек, хотя неважно было то, что вся эта история с буханками являлась лишь поводом зацепить ненавистную Робин, которую она тайно, действительно, побаивалась, и, главное, выплеснуть безотчетное зло, накопившееся внутри уже до предела за годы в тюрьме и месяцы в ночлежке и требующее выхода.

Но Робин, не говоря ни слова, вдруг медленно поднялась и, не спуская тяжелого взгляда с Ванессы, вышла из комнаты. И не вернулась до утра.

С того вечера атмосфера в боксе стала еще напряженней. Но ссоры и скандалы прекратились. Женщины как-то поутихли, говорили друг с другом только по надобности, не отпускали реплики, не шутили, что раньше изредка случалось, каждая отгородилась от других, кроме Ванессы и Магдалины — их дружба, напротив, росла, словно свежая трава, пробивающая, вопреки непогоде и ядовитой вражде, разлитой вокруг.

Наконец-то Магда нашла работу — по уходу за престарелыми. Но и это было счастье. Теперь надежда на воссоединение с сыном стала вполне реальной. С первым же чеком — доказательством родительской состоятельности — она пошла в семейный суд и подала петицию. Маленькая планета, едва не сбившаяся с пути, возвращалась на свою орбиту, обретая равновесие.

Работодатель Нессы решил продлить контракт еще на две недели, и она приняла предложение. Ей хотелось уехать из Америки с уверенностью, что Магдалина твердо стоит на ногах и что Джонни снова скоро будет с матерью.

Задерживало Ванессу и другое — нечто, сверлящее временами сознание, как недодуманная мысль или незаконченный разговор. Невыносимым ей порой казалось оставить Нью-Йорк, не повидав Артура.

— Да может он уже вернулся и ищет тебя! — горячо восклицала Магда. — Ну что тебе стоит пойти и узнать!

Но хотела ли Несса быть найденной? И да, и нет. Конечно, она соскучилась, кто бы знал, как сильно соскучилась, но жила в ней с некоторых пор особая, тихая, не стремящаяся к действию, не требующая компенсации любовь — не просто чувство, а состояние — зрячее и зрелое, как непоколебимая уверенность верующего в невидимом.

И все же однажды, не отдавая себе отчета в том, куда ехала, почему вышла именно на той станции метро и как брела по знакомым улицам, не обращая внимания на подсказки в виде навесных скульптур на подоконниках и карнизах зданий, красочных рождественских витрин антикварных магазинчиков с гуттаперчевым мальчиком, держащим в руках диковинную птицу, музыкальной шкатулкой, наигрывающей снова и снова одну и ту же незатейливую мелодию, неоновыми оленями, искусственными снежинками, спускающимися на нитках, словно миниатюрные парашютисты в некоем карликовом снежном царстве, и ангелами (непременный атрибут праздничных декораций!), ангелами, ангелами, упоенно парящими в ватном небе, Ванесса вдруг оказалась рядом с бывшей квартирой, прямо напротив окон террасы. Прежние занавески из легкой голубой парчи плотно сдвинуты — что там за ними, есть ли жизнь, есть ли он? А может, в эту самую минуту там звонит телефон, долго и надрывно, и любимый ее из далекого Эквадора пытается прорваться к ней; а может, апартаменты заняты кем-то другим, но, нет, тогда бы и шторы поменяли и не было бы у нее этого щемящего чувства, что смотрит она на временный, оскорбленный и отвергнутый свой дом, и раскаяние жжет душу... раскаяние за все, что пытается теперь искупить, если возможно искупление — Господи, только в Твоих силах бывшее сделать небывшим... Но что это? Несса вздрогнула: приоткрылась штора, и женская фигура появилась в полумраке, не зажгла лампы, не повернулась лицом, подняла руки, будто в просьбе или мольбе. «Откуда там женщина? — недоуменно подумала Несса, и жар прилил к щекам, — вернулся ли он? И почему там женщина? — но не заревновала, ни одной дурной мысли не допустила — даже если и так, даже если и другая — ничего не меняет это в любви, потому что перешла любовь ее в категорию неизменного, о чем, вспомнила она, и Тимофей говорил с неподражаемой и всесильной силой слабого.