Братья - [69]

Поначалу я приписывал ее неверие в смерть Гила этакой мелодраматической манере скорбеть, однако Джойс вовсе не выглядела скорбящей. Взгляд ее оставался ясным, и она вела себя так, словно у нее на руках был комплект совершенно иных фактов по поводу его судьбы.

После того как тело Гила было переправлено на родину, она уехала из Калифорнии, однако продолжала переписываться с моими родителями, которые считали Джойс едва ли не родной дочерью. Именно из этих писем, написанных в пятидесятые, я и выяснил ее точку зрения о смерти Гила.

К тому времени, когда я прочитал ее старые письма, я уже бросил рыболовецкий промысел и начал колесить по стране. В шестьдесят первом мне пришлось вернуться домой, чтобы помочь отцу разобрать вещи моей мамы, и там я обнаружил письма. Сначала Джойс придерживалась мысли о том, что мой брат не погиб, что он жив и находится в плену, возможно в Южной Азии, а что касается тела, что переслали в Америку в цинке, вышла ошибка. Ее суждения показались мне отчаянными, но не совсем логичными – словно бы Джойс таким образом просто пыталась успокоить мою мать. Однако потом язык ее посланий изменился. По окончании университета в пятьдесят пятом – через два года после корейской войны – письма Джойс приобрели скорее даже угрожающий тон. Они писала моей матери, что у нее есть доказательства, будто правительство Соединенных Штатов оставило в Корее значительное количество пленных ради достижения соглашения по оружию против Советского Союза. Джойс настаивала на том, что Гил был продан, что его разыграли, словно фишку в чужой игре, а домой, чтобы скрыть прискорбные факты, прислало чужие останки.

Мать, которая всегда любила Гила больше меня, поверила ей. Она перестала готовить для отца, а когда тот заставлял ее поесть, едва притрагивалась к пище. Потом мама приобрела самоучитель корейского и стала практиковаться при тусклом свете кухонного окна. У матери был любимый кот, но однажды она выпустила его в лес, что начинался за сараем. Отец рассказывал, что кот приходил несколько раз, но мать прогоняла его, ругаясь по-корейски. Последние годы ее не оставляла мысль отправиться на Корейский полуостров, словно раскрытие сделки с коммунистами или возможность воскрешать мертвых – короче, любое чудо – зависят всего лишь от владения корейским языком. Мама довольно неплохо овладела им, и она по-прежнему переписывалась с Джойс, но попасть в Корею ей было не суждено.

Я в то время постоянно был в дороге и связи с Джойс не поддерживал. Это избавляло меня от мыслей о ее психическом здоровье, и, едва представился случай, я не преминул обрушить на бывшую девушку Гила свой праведный гнев по поводу ее издевательств над чувствами моей умирающей матери.

Шел уже шестьдесят второй год. Когда график моих разъездов позволил мне попасть в Тусон, где Джойс обосновалась после окончания университета, я сразу отправился к ней. Ее я нашел за прилавком в книжном магазине, где она, загорелая и босая, раскуривала сигарету вместе с женщиной, у которой в волосах торчало птичье перо.

Увидев меня, Джойс расплакалась и сказала:

– Я думала, это вернулся Гил.

– Этого никогда не случится.

Я велел ей никогда больше не выдумывать небылиц о моем брате, и добавил еще, что ее спекуляции вокруг смерти Гила есть настоящее зло.

– Ты сделала горе моей матери еще горше, – сказал я. – И именно благодаря твоим измышлениям ее смерть длилась дольше, чем обычная смерть.

В ушах у Джойс были серьги из лазурита, синие, словно две планеты, с золотыми вкраплениями.

– А ты-то сам что? Все не при делах? – возмутилась она. – Вечно колесишь по дорогам, а хоть недолго побыть дома слабо?

Женщина, стоявшая рядом с Джойс, взяла сигарету.

– Сюда обычно заходят только по двум причинам, – начала она, и Джойс подхватила:

– Да-да, скажи-ка мне, Терри, ты пришел сюда в чем-то признаться мне или же тебе нужна книжка?

Уходя, я пнул ногой стопку книг в стиле нью-эйдж. Тогда я думал, что больше никогда не увижу Джойс. Но, как выяснилось, мы просто закончили первый раунд.

Сев за руль, я обнаружил, что уже довольно поздно. Я думал провести на Оранж-Гроув не более часа, а прошло добрых четыре. «Ну и ладно, – сказал я себе. – Поеду заберу Фудзи, извинюсь перед женщинами, которых больше никогда не увижу, и направлюсь в бунгало Джонни Трампета. И хватит мне этого Броубитера, все!»

В кузове грузовичка я нашел его красную поясную сумку-кошелек с безделушками. Взял ее и снова направился к дому Мины. Открыв дверь, я увидел ее сидящей с перевязанным пальцем посреди гербария.

– Я сейчас уйду, но вот его вещи. Забирайте, если вам надо, – и швырнул сумку на ковер.

Молния расстегнулась, и из нее высыпались сокровища Аво. Там была половинка морской раковины, разноцветные кубики и наконечник стрелы.

Мина встала, опустилась на колени и, взяв один из кубиков, произнесла несколько слов на своем языке.

Она взяла сумку и вывалила оставшееся на стол. Еще несколько кубиков – голубой, красный, зеленый, белый…

– Я не умею водить машину, – сказала Мина. – Мистер Крилл, вы не могли бы отвезти меня в одно место?

Мне следовало сказать ей, что я считаю историю с Броубитером законченной. Следовало объяснить, что меня в Глендейле уже четыре часа дожидается кошка. Что утром я собираюсь покинуть этот город навсегда, а потом мне придется пересекать пустыню. Однако меня чрезвычайно заинтересовали эти разноцветные кубики. К тому же по дороге Мина, может быть, позволит мне рассказать ей то, что я не смог сказать у нее дома.