Братья - [66]

Рубен вспомнил про отсутствующего «Ика» и заявил:

– Хорошо, я поеду в Париж. Но перед отъездом мне бы хотелось повидать Мартика.

Остальные трое замолчали, сосредоточенно жуя.

– Вам будет не по пути, – немного погодя заметил Сурик.

Затик сглотнул и добавил:

– У тебя не особо много времени. Ты должен еще бомбу освоить.

– К тому же, – усмехнулся Хамик, – Мартик не очень гостеприимен.

Когда Рубен вернулся в отель, Варужан уже закончил читать газету.

– Пойдем, глянем на салют, – предложил он, щелкая пальцем по колонке местных новостей. – Там с моста хороший вид.

Вечером они вышли в самые сумерки. У моста Альма уже образовалась толпа, а Рубен и его напарник были слишком низкорослы, чтобы найти себе место у перил. Пока они ждали захода солнца, толпа ощутимо выросла.

Варужан между делом рассказывал, что в Сирии однажды видел, как человек поцеловал свою лошадь прямо в морду. Этот поступок казался не совсем нормальным, но все же каким-то нежным. Даже трогательным – судя по тому, что Варужан помнил этот эпизод столько лет спустя. Когда ему становилось скучно или грустно, он любил представлять, какие же приключения выпали на долю лошади и ее хозяина, что им пришлось пережить вместе, если между ними возникла такая связь. Варужан рисовал себе картины, как эти двое переходят реки, как, заблудившись в лесу, разгрызают одно оставшееся на двоих яблоко.

Солнце уже зашло, в темноте засверкала Эйфелева башня, в водах реки отразились огни моста; завизжали и загрохали выстрелы, окрашивая небо сполохами разноцветного огня, а Варужан все еще рассказывал про человека и его лошадь.

Грохот продолжался, и Рубену пришлось попросить, чтобы тот наклонился и повторил, что только что сказал.

– Я знаю, он не был на самом деле твоим братом, – повторил Варужан ему в ухо.

– Прости? – в замешательстве переспросил Рубен.

– Ну, предатель. На самом деле он тебе не брат, верно?

Рубен почувствовал, как мост уходит у него из-под ног. Он достал свою бутылку и основательно приложился.

– Я слышал много разных суждений, – сказал Варужан.

– Каких именно?

Рубен представил, как сбрасывает Варужана с моста.

– Да просто слухи. Так что тебе не о чем волноваться. Я все понимаю. Такая любовь, такие отношения – довольно редкая вещь. Двое мужчин… ну, или человек и лошадь, ты ж понимаешь. Мне бы тоже хотелось чего-нибудь в этом роде, но с женщиной, разумеется.

Варужан ошибался. Рубен не мог объяснить ему суть своей любви к Аво. Это не то, за что ее все приняли, это серьезное, глубокое, святое и беспощадное чувство.

В тот момент, стоя на мосту, Рубен захотел навсегда покончить с АСАЛА и вернуться в церковь. Но одновременно он понимал, что не сможет сделать этого, и это обстоятельство тоже свидетельствовало о его братской любви. Уйди он, и жертва Аво станет бесполезной. Бегство разрушит священный сосуд.

– Да, – произнес Рубен. – Да, он не был моим братом. Он был моим вторым «я».

Фейерверк громыхал всю ночь, и от его шума Рубен не мог уснуть. Он то и дело вставал с постели, чтобы отпить из своей бутылки. Темно-синие тени, падавшие на постель Варужана, не давали Рубену понять, спит тот или нет. На самом деле нечто бесформенное под легким летним одеялом могло быть кем или чем угодно.

Утром Рубен постирал в раковине носки, принял душ и оделся. Затем вместе с Варужаном они спустились в гостиничный холл, где сдали ключи от номера. Сев на заднее сиденье такси, Рубен чувствовал, как его ноги чавкают в мокрых ботинках.

За рулем оказался алжирец. Варужан развалился на переднем сиденье и завел с водителем разговор. Он сообщил ему, что некогда сам водил такси в Сирии и перевозил довольно-таки важных людей. Ему тогда казалось, что он похож на персонажа из рассказа старого русского писателя. Одному извозчику, как было сказано в повествовании, все время казалось, что каждый раз, когда он высаживал очередного пассажира, вместе с ним из пролетки выходил и его, извозчика, призрак, отчего после каждой поездки самого извозчика оставалось все меньше и меньше. Варужан трещал не умолкая, как будто водитель-алжирец, отец которого был застрелен парижской полицией во время беспорядков в октябре 1961 года, его слушал или спрашивал о чем-нибудь.

Пока Варужан молол языком, Рубен, положив на колени кейс с «Истиной», вспоминал о Гринсборо. Аво, стоя перед дверью аптеки, не произнес тогда ни слова. Он не оправдывался, не пытался объясниться, не говорил, почему решил спасти того профессора, – и даже не просил вернуть его домой. День был ясным, но прохладным, и, пока они ждали автомобиль, влажная подмерзшая листва на деревьях осыпала их разноцветными искорками. Аво молчал. Он мог бы сказать: «А тебе идет борода, Рубенджан. Так ты выглядишь старше, солиднее. Все такой же коротышка, бро, но стильный». Аво молчал, хотя Рубен ожидал, что тот добавит: «А погодка-то нынче промозглая. Совсем не такая, как у нас».

План состоял в том, чтобы снять мотель неподалеку от аэропорта и на следующее утро вылететь в Афины. Не дождавшись машины, Рубен неожиданно зашагал в сторону парка – было видно, как несколько человек играют там в шахматы. И в нарды тоже. Рубен мог бы сказать: «Я уже и не помню, когда последний раз садился играть», но нет, ничего такого – он просто пошел в том направлении. И Аво направился за братом.