Братья Булгаковы. Том 3. Письма 1827–1834 гг. - [203]

Вторая новость – что князь Николай Гагарин [женатый на графине Марье Алексеевне Бобринской] пожалован в должность гофмейстера и вице-президента Кабинета.

Третья – трагическая. Вчера на Крестовском острове дрались вышедшие только что в отставку (кажется, Преображенские) офицеры Веревкин с Воейковым; последний остался на месте, получив пулю в лоб. У Веревкина был секундантом брат его. Обоих дравшихся хвалят; говорят, умные, хорошо воспитанные молодые люди; тем более еще жаль. Вероятно, началось каким-нибудь вздором.

Четвертое: на днях сожгли здесь человека, и князь Григорий ходил смотреть. Это походит на задачу, а оно действительно так: умер какой-то индеец, и его, по народному обычаю, сожгли на Волковом, кажется, поле[79].

Пятое: говорят, Демидов [известный богач Павел Николаевич Демидов, недолгое время бывший курским губернатором] с дороги воротился в Курск. Ну, вот тебе довольно новостей.

Воронцов не утонул, но точно мог утонуть или умереть с голода на Азовском море. Я, кажется, тебе описал его неудачливое плаванье.

Александр. Москва, 20 октября 1833 года

Мы теперь поменялись ролями в отношении Закревского: ты будешь ему читать, что пишу к тебе, как я, бывало, читывал ему, что ты ко мне пишешь. Скажи ему, что все семейство наше его помнит и любит по-старому. Многие его недоброжелатели (ибо кто их не имеет!) теперь уже намекают, что ежели бы Закревский был министром, то Россия с голоду бы не умирала, а что Блудов будет кормить одними красноречивыми фразами.

Константин. С.-Петербург, 21 октября 1833 года

У нас опять беда: каналья почтальон потерял близ Витебска эстафету от графа Воронцова, где был пакет к государю. Писал к князю в Царское Село и послал записку в доклад его величеству. Ужасно мне это досадно; бездельник почтальон, вместо того чтобы иметь сумку на себе, положил ее между ног; в повозке была дыра, сумка пропала. После нашли ее распоротую, пакеты изорваны, а главного, к государю, не нашлось. Пока дождусь следствия, а уж этому почтальону несдобровать.

В Испании, говорят, дон Карлос берет верх над королевою. Я был уверен, что не обойдется без калабалыка [неразберихи], как говорят молдаване.

Константин. С.-Петербург, 23 октября 1833 года

Вчера были мы во Владимирской думе [Кавалерской думе ордена Св. Владимира] с десяти до двух часов. Много бы я дома дел переделал; но нельзя было не ехать, ибо были особенные повестки, поскольку государь заметил, что первых двух степеней мало ездят. Там были все власти, и граф Нессельроде, и наш князь, и министр финансов, Толь, и проч. и проч.

Константин. С.-Петербург, 24 октября 1833 года

Вчера я обедал у Блоома [датского посланника]. Его обеды теперь сделались очень приятны. Вчера были князь Кочубей, князь Александр Николаевич, граф Нессельроде, Орлов, Левашов, князь Петр Михайлович, князь Трубецкой, Полетика, Кирилл Нарышкин, Блудов, Головкин, Васильчиков Илларион Васильевич и князь Никита. Смеху было много. Князь Волконский писал, чтобы Иванова выпроводить сюда, где будет получать 10 000 вместо 5000 фр. Полетика говорит, что он раскаивается и сам желает возвратиться в Санкт-Петербург. Забыл тебе сказать, что я в воскресенье с Вяземским ездил в маскарад, где было ужасно много народа.

Брунов, приехавший из Берлина, оставил там Манычара и обещает нам его на днях, чему я сердечно рад. Потерянный с эстафетою пакет графа Воронцова найден.

Александр. Москва, 24 октября 1833 года

Только и разговора у нас, что о дуэли Воейкова и Веревкина; обоих знаю, сожалею об обоих, но паче о Веревкине, который будет иметь камень на совести своей (толкуй себе как там хочешь и оправдывай убийцу законами чести, он все убийца), да и брата вовлек в несчастие, взяв его в секунданты. Каково несчастной матери? Каково доброму, почтенному отцу, ежели он видит с того света, что делается на сем?

Как же не чудак Демидов Павел: не доехав до Петербурга, ворочаться в Курск! Но нельзя человеку быть Демидовым и не быть чудаком. У всякого из них своя странность.

Александр. Москва, 25 октября 1833 года

Я тебе, кажется, писал о молодом Толстом, славном музыканте, который прекрасно сочиняет, аккомпанировал Кате и Ольге, сочинял музыку для их голосов. Мы очень были ему рады всегда, ласковы. Только вчера он вдруг бряк мне предлинное письмо – в роде Родионова об Ольге – и просит у меня Катенькину руку, зная едва и ее, и нас. Я ему отвечал очень ласково и очень откровенно. Говорю ему, между прочим: «Просьба, которую вы только что сделали, уже сама по себе доказывает, что вами руководило только чувство. Любовь слепа. Вы едва вступили в свет, едва знаете мою дочь, едва занимаете какое-то положение в обществе, вам еще надобно отдать бесконечный долг государю, родине, родителям и обществу. Мне невозможно поощрить вашу надежду», – и проч., а потом даю ему слово, что о письме его не будет знать никто, а ежели узнают, то вина будет не моя, а его. На мое письмо отвечал он; опять говорит о своем отчаянии, что сию же минуту оставляет Москву, и навсегда, на что я опять ему отвечал пятью строками: «Уезжайте, молодой человек, уезжайте! Время лечит все страдания. Прошу вас считать меня, несмотря ни на что, в числе тех, кто питает к вам подлинную привязанность». Вот чем и кончился роман.