Братская ГЭС - [2]

вступили мы в тенистую аллею

по имени «Аллея Тишины».

И эта золотая просквоженность,

не удаляясь от людских недоль,

снимала суету, как прокаженность,

и, не снимая, возвышала боль.

Боль, возвышаясь, делалась прекрасной,

в себе соединив покой и страсть,

и дух казался силою всевластной,

но возникал в душе вопрос бесстрастный -

и так ли уж всевластна эта власть?

Добились ли каких-то изменений

все те, кому от нас такой почет,

чей дух обширней наших измерений?

Добились?

           Или все как встарь течет?

А между тем - усадьбы той хозяин,

невидимый, держал нас на виду

и чудился вокруг: то проскользая

седобородым облаком в пруду,

то слышался своей походкой крупной

в туманности дымящихся лощин,

то часть лица являл в коре огрублой,

изрезанной ущельями морщин.

Космато его брови прорастали

в дремучести бурьянной на лугу,

и корни на тропинках проступали,

как жилы на его могучем лбу.

И, не ветшая, - царственно древнея,

верша вершинным шумом колдовство,

вокруг вздымались мощные деревья,

как мысли неохватные его.

Они стремились в облака и недра,

шумели все грознее и грозней,

и корни их вершин росли из неба,

вглубь уходя вершинами корней...

Да, ввысь и вглубь - и лишь одновременно!

Да, гениальность - выси с глубью связь!..

Но сколькие живут все так же бренно,

в тени великих мыслей суетясь...

Так что ж, напрасно гениям горелось

во имя изменения людей?

И, может быть, идей неустарелость -

свидетельство бессилия идей?

Который год уже прошел, который,

а наша чистота, как во хмелю,

бросается Наташею Ростовой

к лжеопыту - повесе и вралю!

И вновь и вновь - Толстому в укоренье -

мы забываем, прячась от страстей,

что Вронский - он черствее, чем Каренин,

в мягкосердечной трусости своей.

А сам Толстой?

               Собой же поколеблен,

он своему бессилью не пример, -

беспомощно метавшийся, как Левин,

в благонаивном тщанье перемен?..

Труд гениев порою их самих

пугает результатом подсомненным,

но обобщенья каждого из них,

как в битве, - сантиметр за сантиметром.

Три величайших имени России

пусть нас от опасений оградят.

Они Россию заново родили

и заново не раз ее родят.

Когда и безъязыко и незряче

она брела сквозь плети, батожье,

явился Пушкин просто и прозрачно,

как самоосознание ее.

Когда она усталыми глазами

искала своих горестей исток, -

как осмысленье зревшего сознанья,

пришел Толстой, жалеюще-жесток,

но - руки заложив за ремешок.

Ну, а когда ей был неясен выход,

а гнев необратимо вызревал, -

из вихря Ленин вырвался, как вывод,

и, чтоб ее спасти, ее взорвал!

Так думал я запутанно, пространно,

давно оставив Ясную Поляну

и сквозь Россию мчась на «Москвиче»

с любимой, тихо спящей на плече.

Сгущалась ночь, лишь слабо розовеясь

по краешку...

               Летели в лоб огни.

Гармошки заливались.

                     Рыжий месяц

заваливался пьяно за плетни.

Свернув куда-то в сторону с шоссе,

затормозил я, разложил сиденья,

и мы поплыли с Галей в сновиденья

сквозь наважденья звезд - щека к щеке...

Мне снился мир

                 без немощных и жирных,

без долларов, червонцев и песет,

где нет границ, где нет правительств лживых,

ракет и дурно пахнущих газет.

Мне снился мир, где все так первозданно

топорщится черемухой в росе,

набитой соловьями и дроздами,

где все народы в братстве и родстве,

где нет ни клеветы, ни поруганий,

где воздух чист, как утром на реке,

где мы живем, навек бессмертны,

                                 с Галей,

как видим этот сон - щека к щеке...

Но пробудились мы...

                     «Москвич» наш дерзко

стоял на пашне, ткнувшийся в кусты.

Я распахнул продрогнувшую дверцу,

и захватило дух от красоты.

Над яростной зарею, красной, грубой,

с цигаркой, сжатой яростно во рту,

вел самосвал парнишка стальнозубый,

вел яростно на яростном ветру.

И яростно, как пламенное сопло,

над чернью пашен, зеленью лугов

само себя выталкивало солнце

из яростно вцепившихся стогов.

И облетали яростно деревья,

и, яростно скача, рычал ручей,

и синева, алея и ярея,

качалась очумело от грачей.

Хотелось так же яростно ворваться,

как в ярость, в жизнь, раскрывши ярость крыл...

Мир был прекрасен. Надо было драться

за то, чтоб он еще прекрасней был!

И снова я вбирал, припав к баранке,

в глаза неутолимые мои

Дворцы культуры.

                 Чайные.

                           Бараки.

Райкомы.

          Церкви.

                   И посты ГАИ.

Заводы.

         Избы.

                 Лозунги.

                          Березки.

Треск реактивный в небе.

                          Тряск возков.

Глушилки.

           Статуэтки-переростки

доярок, пионеров, горняков.

Глаза старух, глядящие иконно.

Задастость баб.

                  Детишек ералаш.

Протезы.

          Нефтевышки.

                       Терриконы,

как груди возлежащих великанш.

Мужчины трактора вели. Пилили.

Шли к проходной, спеша потом к станку.

Проваливались в шахты. Пиво пили,

располагая соль по ободку.

А женщины кухарили. Стирали.

Латали, успевая все в момент.

Малярили. В очередях стояли.

Долбили землю. Волокли цемент.

Смеркалось вновь.

                  «Москвич» был весь росистый.

и ночь была звездами всклень полна,