Братская ГЭС - [5]

как мина.

          А потом

                  случался

                           взрыв!

     П р е р в а л а   п и р а м и д а:

                              Я против

всяких взрывов...

                  Навиделась я!

Колют,

       рубят,

              а много ли проку?

Только кровь проливается зря!

Б р а т с к а я   Г ЭС   п р о д о л ж а е т:

Зря?

     Зову я на память прошлое,

про себя повторяя вновь

строки вещие:

              "...Дело прочно,

когда под ним струится кровь».

И над кранами,

               эстакадами,

пирамида,

          к тебе сквозь мошку

поднимаю ковшом экскаватора

в кабаках и боярах Москву.

Погляди-ка:

            в ковше над зубьями

золотые

        торчат купола.

Что случилось там?

                   Что насупленно

раззвонились колокола?

КАЗНЬ СТЕНЬКИ РАЗИНА

Как во стольной Москве белокаменной

вор по улице бежит с булкой маковой.

Не страшит его сегодня самосуд.

Не до булок...

               Стеньку Разина везут!

Царь бутылочку мальвазии выдаивает,

перед зеркалом свейским

                        прыщ выдавливает,

примеряет новый перстень-изумруд -

и на площадь...

                Стеньку Разина везут!

Как за бочкой бокастой

                      бочоночек,

за боярыней катит боярчоночек.

Леденец зубенки весело грызут.

Нынче праздник!

                Стеньку Разина везут!

Прет купец,

            треща с гороха.

Мчатся вскачь два скомороха.

Семенит ярыжка-плут...

Стеньку Разина везут!!

В струпьях все,

                едва живые

старцы с вервием на вые,

что-то шамкая,

               ползут...

Стеньку Разина везут!

И срамные девки тоже,

под хмельком вскочив с рогожи,

огурцом намазав рожи,

шпарят рысью -

               в ляжках зуд...

Стеньку Разина везут!

И под визг стрелецких жен,

под плевки со всех сторон

на расхристанной телеге

плыл

     в рубахе белой

                    он.

Он молчал,

           не утирался,

весь оплеванный толпой,

только горько усмехался,

усмехался над собой:

«Стенька, Стенька,

                 ты как ветка,

потерявшая листву.

Как в Москву хотел ты въехать!

Вот и въехал ты в Москву...

Ладно,

       плюйте,

               плюйте,

                      плюйте -

все же радость задарма.

Вы всегда плюете,

                  люди,

в тех,

       кто хочет вам добра.

А добра мне так хотелось

на персидских берегах

и тогда,

         когда летелось

вдоль по Волге на стругах!

Что я ведал?

               Чьи-то очи,

саблю,

       парус

             да седло...

Я был в грамоте не очень...

Может, это подвело?

Дьяк мне бил с оттяжкой в зубы,

приговаривал,

              ретив:

«Супротив народа вздумал!

Будешь знать, как супротив!»

Я держался,

            глаз не прятал.

Кровью харкал я в ответ:

«Супротив боярства -

                     правда.

Супротив народа -

                  нет.

От себя не отрекаюсь,

выбрав сам себе удел.

Перед вами,

            люди, каюсь,

но не в том,

             что дьяк хотел.

Голова моя повинна.

Вижу,

      сам себя казня:

я был против -

               половинно,

надо было -

            до конца.

Нет,

     не тем я, люди, грешен,

что бояр на башнях вешал.

Грешен я в глазах моих

тем, что мало вешал их.

Грешен тем,

            что в мире злобства

был я добрый остолоп.

Грешен тем,

            что, враг холопства,

сам я малость был холоп.

Грешен тем,

            что драться думал

за хорошего царя.

Нет царей хороших,

                   дурень...

Стенька,

         гибнешь ты зазря!»

Над Москвой колокола гудут.

К месту Лобному

                Стеньку ведут.

Перед Стенькой,

                на ветру полоща,

бьется кожаный передник палача,

а в руках у палача

                   над толпой

голубой топор,

               как Волга, голубой.

И плывут, серебрясь,

                     по топору

струги,

        струги,

                будто чайки поутру...

И сквозь рыла,

               ряшки,

                      хари

целовальников,

               менял,

словно блики среди хмари,

Стенька

        ЛИЦА

             увидал.

Были в ЛИЦАХ даль и высь,

а в глазах,

            угрюмо-вольных,

словно в малых тайных Волгах,

струги Стенькины неслись.

Стоит все терпеть бесслезно,

быть на дыбе,

              колесе,

если рано или поздно

прорастают

           ЛИЦА

                грозно

у безликих на лице...

И спокойно

           (не зазря он, видно, жил)

Стенька голову на плаху положил,

подбородок в край изрубленный упер

и затылком приказал:

                     «Давай, топор...»

Покатилась голова,

                    в крови горя,

прохрипела голова:

                   «Не зазря...»

И уже по топору не струги -

струйки,

         струйки...

Что, народ, стоишь, не празднуя?

Шапки в небо - и пляши!

Но застыла площадь Красная,

чуть колыша бердыши.

Стихли даже скоморохи.

Среди мертвой тишины

перескакивали блохи

с армяков

          на шушуны.

Площадь что-то поняла,

площадь шапки сняла,

и ударили три раза

клокоча,

         колокола.

А от крови и чуба тяжела,

голова еще ворочалась,

                       жила.

С места Лобного подмоклого

туда,

      где голытьба,

взгляды

        письмами подметными

швыряла голова...

Суетясь,

         дрожащий попик подлетел,

веки Стенькины закрыть он хотел.

Но, напружившись,