Братишки наши меньшие, коричневые филиппинцы - [3]

Ничего хуже я еще не видывал. Мало-помалу крошки филиппинцы стали просачиваться в зал, чтобы увидеть продолжение схватки. Конная полиция их выгоняла, но через пять минут они пробирались обратно, в тревоге за судьбу матча. Рамон Интернационал, их земляк, по-прежнему стоял посреди ринга, живой и невредимый, и им не терпелось узнать, чем же все кончится. Человек пятьдесят филиппинцев заперлись на галерке, чтобы конная полиция не могла до них добраться. Кошмар, да и только. Потом они принялись подбадривать Интернационала. Фараоны пригрозили им обрезами, но те даже ухом не повели. Эти пятьдесят филиппинцев были упрямые субчики, под стать своему герою Интернационалу. А потом какой-то дурак выстрелил в потолок и кто-то из филиппинцев грохнулся в обморок, от чего остальные сорок девять пришли в ужасное возбуждение и стали швырять в легавых бутылками из-под шипучки. То ли от боли, то ли с перепугу две лошади, сбросив седоков, рванулись вперед, сметая на своем пути кресла и оглашая весь зал ржанием. А Интернационал даже бровью не повел.

Я чуть не плакал, я умолял его уйти с ринга. «Ты ничего не знаешь, – кричал он мне в ответ. – Не знаешь ты ничего».

Весь Сан-Франциско на машинах, на трамваях и пешком бросился со всех ног к зданию арены. Снаружи столпилось тыщи три, а народу с каждой минутой все прибывало и прибывало. Людям нравится, когда кто-нибудь, особенно цветной, в одиночку бросает вызов всем и вся, и девять человек из десяти обычно на его стороне. Толпа явно поддерживала Интернационала. Большинство матча не видели, но слышали от тех, кто был на матче, и ничуть не сомневались, что победитель – Интернационал. Стали гадать, сколько он продержится и каким образом в конце концов полиции удастся стащить его с ринга. Они считали, что он скорее погибнет, чем уйдет, если только его не объявят победителем. Даже те, кто никогда о нем раньше не слышал, даже они были уверены, что Интернационал будет стоять, где стоял, насмерть, потому что на его месте они поступили бы точно так же, будь они такие же здоровые и сумасбродные, как он. Единственное, что не укладывалось у них в головах, так это то, что он филиппинец. Филиппинец, и так вымахал – двести пятьдесят фунтов весу! Но это обстоятельство лишь радовало толпу. Помнишь, как радовался весь мир, когда одна мамаша благополучно разродилась пятерней?

В полночь из постели пришлось вытащить начальника полиции, чтобы спросить у него совета, и надо ли говорить, как он был взбешен. Добрых полчаса бились, чтобы втолковать ему, что стряслось, но и после этого у него не было уверенности, что он все правильно понял. Наконец начальник полиции слез с кровати, оделся и примчался к зданию арены по запруженным улицам в красной машине с эскортом мотоциклистов, по полдюжины спереди и сзади, на скорости под сто миль в час. Помню, как глаза полезли у него на лоб, когда он увидел конную полицию, гарцевавшую по проходам арены, Интернационала в центре ринга и полсотни филиппинцев, швырявших с галерки бутылки. Одна из них грохнулась о цементный пол прямо рядом с ним. Вот тогда он обернулся и узрел маленьких филиппинцев на верхотуре. Душа у него ушла в пятки.

– Какого черта нужно там этим расфуфыренным филиппинцам? – спросил он.

– Ха! – отозвался репортер из «Ньюз». – Они там заперлись и швыряются бутылками из-под шипучки. Посмотрим, как вы их оттуда выкурите. Ведь вы шеф полиции, так действуйте же. Сгоните их оттуда. Уберите с ринга Интернационала. Вы же храбрый человек. Пойдите и вышвырните его оттуда.

Шеф смерил Интернационала оценивающим взглядом и решил воздействовать на него словом. Он говорил, что если Интернационал уйдет по-хорошему, его не посадят, а отпустят домой, а если откажется, они прыснут на него газом и упекут в тюрьму лет на десять. Интернационал ответил: «Вы ничего не знаете, не знаете вы ничего». А один филиппинец попал бутылкой в лошадь, и та сиганула на ринг аж из шестого ряда. Полицейский, что сидел – на ней верхом, сделал над собой неимоверное усилие и рухнул с лошади на сиденья четвертого ряда, потому что Интернационал шагнул в его сторону. Ошалелая лошадь стала как вкопанная, и Интернационал прыгнул в седло. За всю историю борьбы не было ничего более умопомрачительного. Я боялся, что он собирается вышвырнуть с ринга и лошадь, но у него было слишком доброе сердце, чтобы пойти на такую низость. Он любил бессловесных тварей.

Снаружи время от времени доносилось улюлюканье толпы. Все догадывались, в честь кого, кроме шефа полиции.

– Какого черта они там воют? – спросил он. Ни один фараон не решился ответить, тогда заговорил репортер из «Ньюз».

– Ха-ха, – ухмыльнулся он. – Это они так приветствуют вас и ваших полицейских. Так-то. Все до единого, мужчины, женщины и дети, там на улице – стопроцентно за Интернационала.

Тогда шеф двинулся ко мне. Ему уже все осточертело до крайности.

– Вы его менеджер? – спросил он.

Я ответил да.

– Прекрасно. – сказал он. – Вот и уведите его оттуда.

И опять я принялся умолять Интернационала уйти с ринга. Проклятая лошадь так заржала на меня, что я чуть не грохнулся. Она, наверное, тоже не хотела уходить с ринга. Интернационал ответил, как и прежде. «Ты ничего не знаешь», – начал было он, но я прервал его: «Знаю, знаю, не надо больше об этом. Я ничего не знаю. Только ради всего святого, Рамон, уходи ты с этого ринга к такой-то матери». Он не шелохнулся.