Браки по расчету - [55]

В течение всего воскресного дня кучки пражан торчали перед запертым входом в магазин Борна, разглядывая выставленные в витринах бронзу, плюш, вазы и люстры, фарфоровые сервизы и хрусталь, веера и чернильные приборы, подсвечники и лампы, столовые приборы из альпака и серебра; читая вывески, пражане втихомолку ахали. Преобладало мнение, что такая экстравагантность губительна, что Борна арестуют или по меньшей мере заставят снять или закрасить эти надписи, открыто демонстрирующие принадлежность чешского народа к огромному славянскому племени, открыто провозглашающие панславянское политическое кредо хозяина. Но, несмотря на это, пражские провинциалы с наслаждением вдыхали атмосферу широкого мира, окутывавшую новый роскошный портал на пыльном Коловратовом проспекте; им казалось, что сами они становятся выше ростом. Чем бы ни кончилось, толковали они меж собой, а ничего подобного просто не могло быть при режиме Баха. Пусть даже вмешается полиция, пусть Борна уведут в наручниках — все равно, сам факт, что он осмелился сделать такую вещь, уже большой шаг вперед.

Слухи о славянском галантерейном магазине проникли даже на окраины. О нем судили-рядили в пивнушках, в мелочных лавочках, на галереях жилых домов, у фонтанов, колонок и колодцев — везде, где только собирается народ; и, как всегда бывает, в устной передаче правда несколько искажалась, преувеличивалась. Утверждали, например, что на магазине Борна нет вообще никакой немецкой надписи, а кое-кто даже божился, что сам видел выведенное по-русски: «Боже царя храни». Впрочем, говорили также, что этот самый Борн — агент и провокатор или что никакого Борна на самом деле нет и вся эта шумиха вокруг славянского магазина — просто ловушка, хотят, мол, толкнуть людей на всякие глупости. И будто филеры незаметно ставят мелом крестики на спинах зевак, глазеющих на Борновы витрины, а потом полицейские уводят меченых в комиссариат, где им бьют морду, приговаривая: «Помни, мерзавец, Прага — немецкий город, и никаких славян тут терпеть не станут!»

Полиция и впрямь явилась на другой день, но лишь для того, чтобы поддержать порядок на улице, потому что огромные толпы пражан, несмотря на вчерашние неприятные слухи, с десяти утра атаковали магазин Борна, еще пахнувший лаком и свежим деревом. Такой напор несколько нарушил стиль элегантной светскости — одну из главных прелестей магазина: покупатели чуть не дрались из-за самых удивительных предметов, о которых вчера еще понятия не имели и думать не думали; то были, к примеру, китайские шелковые ночные туфли, собачьи или лошадиные головы из бронзы для украшения стен, думки, манящие подремать четверть часика, восточные занавеси из бусинок. Но если пострадала элегантность, то пышно расцвела идея, возвещенная красноречивыми вывесками. Для покупателей стало делом патриотического престижа — унести с собой что-нибудь на память из первого в Праге славянского торгового дома. В тот день сотни пражских квартир обогатились безделушками со склада венской оптовой фирмы «Моритц Лагус и Сыновья», поставлявшей Борну львиную долю товаров.

Если пражские торговцы, как уже было сказано, держали по одному, в лучшем случае по два «молодца», сиречь приказчика, то у Борна их было четверо, не считая слуги и ученика; пятым продавцом ловко поворачивался за прилавком сам хозяин, интересный мужчина лет тридцати, с небольшим нервным лицом, украшенным усами и бородкой а-ля Наполеон III. Одет он был по-княжески — в великолепный, с шелковыми отворотами, кайзеррок, сшитый, как видно, у отличного портного; и было куда как странно видеть его узкие, безупречные лакированные туфли мелькающими по ступенькам лесенки, по которой Борн с мальчишеской стремительностью бросался за товаром, уложенным на верхних полках.

Явно было, что Борн за прилавком чувствовал себя как рыба в воде; а умение держать себя свидетельствовало о том, что у него высокая венская школа обслуживания покупателей. Если дама сама не знала, чего хочет, и высказывала пожелание в самом неопределенном и расширительном смысле — например, что ей нужно что-нибудь красивое, но недорогое, и чтобы вещь была не бесполезная, но и не обыденная, эдак на два гульдена, — Борн на мгновение задумывался, прикрыв глаза, потом, стукнув себя пальцем по лбу, радостно восклицал:

— Есть, ну конечно, я знаю, что нужно вашей милости!

И он тащил какую-нибудь яркую картонную коробку, нежно прижимая ее к груди, как младенца, но открывал ее не сразу, а медлил, растягивая удовольствие, и, заговорщически поглядывая на покупательницу своими живыми, блестящими глазами, произносил вполголоса:

— Специально для вашей милости, единственный экземпляр!

Но вот он открывал коробку, и очень редко очарованная покупательница не признавала, что он выбрал именно то, что нужно. Это мог быть ларчик для перчаток, обитый тонким плюшем, с медными уголками, или зеркало для туалета, гитара-цитра «Колумбия», на которой мог играть каждый, кофейный сервиз, браслет с брелоками, символизирующими Веру, Надежду и Любовь, — все зависело от вдохновения Борна.

Но Борн не долго выдерживал за прилавком и то и дело убегал в тесную комнатку с окном во двор, которую он выкроил под контору позади первого, главного торгового зала. На голых стенах конторы, обставленной гнутой канцелярской мебелью, были наклеены бумажные полосы с изречениями, составленными самим Борном и выписанными по его заказу рисовальщиком. «Помни: увлечение — опасный советчик!» — бросалось в глаза с передней стены, прямо напротив входа. Там было еще: «Будь всегда бодрым». Дальше: «Руки к делу, сердце к родине». Или: «Помни, ты чех — трудом куешь успех». Еще: «Самая сильная гроза и та проходит». Или: «Сон для отдохновения, а не для лени». Это тоже была одна из бесчисленных идей Борна: он с уважением относился к себе и собственным моральным и практическим принципам, и вот, чтобы никогда не отклоняться от них, увешал ими свою рабочую комнату. Просто, любопытно и действенно.