Браки по расчету - [53]

Так говорил Мартин, не обращая внимания на знаки, которые испуганная матушка подавала ему из-за отцовской спины, чтоб сын, ради бога, замолчал и не бередил его раны. И тут старик Недобыл вдруг заплакал.

— Что мне делать? — всхлипывал он, пряча в ладони свое толстое лицо. — Что мне делать, старому дураку? Может быть, ты прав — а что, как нет? И если ты прав, кто вернет мне эти четыре гульдена за сажень? Ох, и зачем я, болван, не сказал еще в прошлом году: ладно, давай покупать!..

— Скажите это теперь, батюшка, — вставил Мартин. 

— Да, но кто вернет мне эти четыре гульдена, когда прошлый год сажень стоила восемь, а теперь двенадцать? — причитал старик.

Силы явно изменяли ему; нервы до того расшатались, что даже сливовица не действовала, и он все оставался трезвым и горестным, даже когда вытряхнул из кувшина последнюю каплю.

В ту ночь Мартин с матушкой не ложились до утра: стерегли отца, который тоже не спал и все ходил по спальне из угла в угол, бормоча что-то и стеная. Мать и сын сидели в смежной каморке, в темноте, за закрытой дверью, готовые броситься на помощь, как только услышат что-нибудь подозрительное. Часа в три пополуночи шаги отца затихли; матушка в страхе судорожно прижалась к руке сына. Мартин удерживал дыхание и напрягал слух до того, что в ушах у него начало шуметь. И когда он услышал в спальне тихий шорох и скрип — не выдержал, распахнул дверь.

Отец, с растрепанными белыми волосами, багровый, с отекшим лицом, стоял перед раскрытым сундучком, держа в руке веером, как карты, сберегательные книжки. Он оглянулся на сына с неприязнью.

— Ждал, собака, ждал? — сказал он грубым, будто простуженным голосом. — Это ты умеешь, на это ты мастер! — Старик бросил книжки на стол. — На, ступай, покупай участки…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ БРАКИ ПО РАСЧЕТУ

Г л а в а п е р в а я ИДЕИ ЯНА БОРНА

1

Пражская улица Пршиконы, в то время носившая официальное название Коловратова проспекта, была невзрачная, сонная; вдоль нее тянулись низенькие, с облупившейся краской, дома, в которых прозябали жалкие, пыльные лавчонки. Были здесь две лавки с колониальными товарами, часовщик, полотнянщик, книжная лавка, магазинчик готового мужского белья; еще — фотографическая мастерская, но она помещалась на втором этаже. Владельцы этих лавчонок, степенные пражские старожилы в круглых, шитых бисером, шапочках на головах, обычно сами вели торговые дела, изредка привлекая жен, забегавших помочь им в самые бойкие часы. Мало кто держал ученика, а тем более молодца приказчика; все равно делать им было почти что нечего, и в теплые дни лавочники торчали в открытых дверях, сжимая в руке трубку с длинным чубуком, зимою же коротали время у печки. Если печки не было или она давала мало тепла — хозяева лавчонок весь день не вылезали из тяжелых шуб, пряча руки в мохнатые муфты.

Фасады этих торговых предприятий были просты. Никаких витрин — над входом в лавки с колониальными товарами красовались только гирлянды жестяных лимонов и персиков, а перед раскрытыми расписными дверными ставнями стояли олеандры, красиво цветшие летом красными цветами. Часовщик уже двадцать с лишним лет выставлял на обозрение карманные часы из картона и серебряной бумаги, величиной с тележное колесо; нарисованные стрелки часов с завидной неизменностью показывали тридцать три минуты двенадцатого. Когда-то, в начале сороковых годов, украшение это было новинкой и привлекало внимание, но потом примелькалось, да и обветшало: картон желтел, серебряная бумага отклеивалась… А владелец магазина мужского белья, тоже с незапамятных времен, удивлял прохожих плюшевым медвежонком в накрахмаленной манишке с воротничком, запачканным сажей. Прохожий, остановившись у какой-либо из этих достопримечательностей, как правило не задерживался, потому что владелец магазина тотчас устремлял на него из недр своего заведения отчасти тревожный, отчасти ожидающий взгляд, а это не очень-то приятно; постояв немного, мельком взглянув на исполинские часы или на медвежонка в манишке, прохожий отправлялся своей дорогой.

Коловратов проспект, хоть и находился географически в самой середине города, с точки зрения торговой был захолустьем. Но то же самое можно было утверждать о любой пражской улице тех времен, и тщетно допытывался бы чужестранец, где же тут оживленный торговый центр. Оживленного торгового центра не было. Не было в Праге своей Рю-де-ля-Пэ, своей Кернтнерштрассе[18] — все было захолустьем, потому что сам город был захолустным.

Вывески, разумеется, писались по-немецки, и еще год-другой назад покупателя, ступившего в магазин, приветствовали на немецком языке; однако в последние месяцы, когда столь возросла ревность национальная, покупателя встречали безмолвным поклоном: лавочник отверзал уста лишь после того, как клиент обнаружит свою национальность.

Эти скромные коммерсанты очень прилично, даже бегло говорили по-немецки, но только в своей области. Часовщик отлично изъяснялся на государственном языке, пока речь велась о часах, но уже о шапках или об изюме он ничего сказать не сумел бы; владелец лавки с колониальными товарами разбирался лишь в терминологии, касающейся колониальных товаров, но не знал, как называется по-немецки доверие или шершень, кувырок или рычаг; если он и учил когда-то эти слова в школе, то давно забыл их. Просто удивительно, до чего мизерными в широчайших народных массах, до чего поверхностными и нестойкими были результаты систематического онемечивания, проводившегося уже без малого два с половиной столетия.