Браки по расчету - [133]

— Полезно было бы, если бы господа в Вене поняли наконец, что мы, чехи, прекрасно обойдемся и без Австрии, а вот Австрии без нас не обойтись, — говорил Борн на таком же запрещенном митинге в Карлштейне, и его интеллигентная речь, равно как понижение «графского» голоса в конце предложений, убедили всех слушателей в глубочайшей истине такого утверждения.

Удивительное то было время — время энтузиазма и святой наивности, когда народ, упоенный громозвучностью своего голоса и весом своей многочисленности, верил, обманывая сам себя, что может что-то изменить в своем положении, устрашить своих неприятелей одним лишь провозглашением славы или позора, развертыванием знамен, устроением публичных выступлений, шествий, демонстраций и загородных сходок. Ничего он не изменил и положения своего не улучшил — зато сохранил человеческое лицо. Он не устранил несправедливости, в которую был ввергнут, но по крайней мере не молчал, он показал свою жизнеспособность, умение радоваться и ненавидеть.

В мае шестьдесят восьмого года, после долгих лет оттяжек, наконец-то был заложен первый камень в фундамент чешского Национального театра. Сама доставка каменных глыб, вырезанных из моравского Радгоштя, с чешских гор Ржип и Бланик, неожиданно превратилась в мощную национальную манифестацию. Все дороги, по которым везли эти массивные каменные кубы, увенчанные венками и лентами, обступили тучи народа, люди махали руками, плакали; колеса подвод, стенающих под бременем гранита, утопали в сугробах цветов, женщины целовали эти камни и показывали их детям, девушки в национальных костюмах подносили сопровождающим хлеб и соль; не было деревни, которая не воздвигла бы триумфальной арки, не было дома, который не украсился бы гирляндами из хвои или флагами. Когда самый большой, главный камень, взятый из священного Ржипа, приближался к Праге, за воротами собралось восемьдесят тысяч встречающих, рабочие оставили свои станки и присоединились к процессии, и весь Смихов, весь Карлин двинулись в Прагу.

5

Удивительно и почти неправдоподобно, что, вопреки деятельности Борна в различных обществах, вопреки его выступлениям на митингах, торговля на Коловратовом проспекте не только не приходила в упадок, но процветала по-прежнему. Главной причиной такого необыкновенного явления все еще был патриотический ореол, которым Борн с самого начала окружил свое предприятие, его демонстративная приверженность всему славянскому, не только не приевшаяся, но даже приобретшая новое очарование и интерес в годы оппозиции и доведенного до истерии патриотизма. Торговый дом Борна славился по всей стране, покупателей было столько, что тесны уже становились залы в магазине возле Пороховой башни, а провинциалы, приезжая в Прагу, стаями ходили смотреть, действительно ли возможно, что, в то время как Бойст прижимает славян к стене, посреди города висит огромная вывеска с русской надписью. Это было до того странно, до того необычно, что в конце концов вынырнула в Праге сплетня, будто Борн только играет роль патриота и оппозиционера, а в действительности он самый тонкий доносчик и осведомитель и что именно за его шпионскую службу и разрешают ему власти делать себе рекламу с помощью славянских надписей.

Позорная, лживая клевета — и весьма опасная. Без конца повторяемая, подчеркиваемая, распространяемая, она могла сломать шею Борну. К счастью, полицей-президент вовремя прислал Борну строгое письменное распоряжение — конечно, по-немецки, — немедленно снять провокационные вывески. Борн сейчас же вставил неприятную цидульку в черную рамку, обвил траурной лентой и вывесил в своей витрине. И только после этого повиновался распоряжению; снятие прославленных красноречивых вывесок происходило медленно, церемонно, при огромном стечении народа, многие плакали. Молодые приказчики, снимавшие щиты, имели на рукавах траурные повязки; приставные лестницы, по которым они влезали к вывескам, украшены бумажными креповыми черными лентами, и сам Борн, стоявший на тротуаре, вытянувшись в струнку по-сокольски, был в безупречном траурном фраке. Все величественно и трогательно; грубая клевета, уже начавшая пачкать имя Борна, развеялась как дым, и слава его даже возросла.

Число манифестаций и митингов увеличивалось, и Борн все чаще уезжал далеко из Праги — то в Орлицкие горы, то в Моравию, или в родной Рыхлебов, или в Южную Чехию — и предприятие его начало страдать от недостатка присмотра и руководства. Тут к Борну пришла неожиданная и в высшей степени действенная помощь. Оказала эту помощь Борнова красивая энергичная теща.

Вполне понятно, что люди столь практические, как Мартин и Валентина, не разделяли патриотического идеализма Борна. Их отношение, однако, моментально изменилось, как только деятельность нового премьер-министра графа фон Бойста из области чисто политической, национальной, распространилась и на финансовую.

— Сколько крику оттого, что Австрия разделилась на два куска, — ответил как-то Мартин на гневные жалобы Борна.

И с помощью обычной своей приземленной аргументации продолжал рассуждать, что и в разделенной, как стали называть — дуалистической, Австрии все равно будут ездить и переселяться, как ездили и переселялись в единой Австрии, да и Борновы побрякушки будут продаваться, как прежде.