Браки по расчету - [11]

Осенью тысяча восемьсот пятьдесят второго года, под которым, помимо прочего, в истории записано еще и то, что именно тогда знаменитый и богатый барон Рингхоффер построил на Смихове большой завод железнодорожных вагонов, — в конвикте Клементинума появился новый воспитанник, младший из двух сыновей домовладельца и возчика из королевского города Рокицаны под Пльзенью; мальчика звали Мартин Недобыл. По ходатайству графа Шёнборна, чей багаж возил Недобыл-старший, когда графская семья переезжала в летнюю резиденцию, канцелярия пражского архиепископа назначила мальчику стипендию, и вот Мартин отправился в ученье — правда, не без рева, но в конечном счете радуясь, что избавился от крепких кулаков верзилы старшего брата, которого терпеть не мог, и от батюшкиной суковатой палки. Недобыл-старший был славный, заботливый человек, бога боялся, а для семьи готов был последнюю рубашку снять, — но, наказывая сына, не знал меры, и, не будь спасительных матушкиных демаршей, он переломал бы Мартину кости.

Мартин был ребенок в совершенстве обыкновенный, самый средний из средних, образец обыкновенности. Не было в нем ничего ни красивого, ни безобразного, что хоть в малейшей степени отличало бы его от самой обыденной обычности. Лицо у него было соразмерное, он не косил, не имел заячьей губы или торчащих ушей — но и красивым его нельзя было назвать. Форма носа иной раз выражает или — по меньшей мере — симулирует гордость, непреклонную волю или любопытство, а то еще тупость, неразвитость, иногда — капризный характер или плаксивость; носы бывают воинственные, упрямые, кокетливые, жестокие, веселые, нахальные, бывают — с красивой горбинкой, курносые, расплющенные, остренькие — но ничего подобного у Мартина не было; его нос сидел там, где полагается, ни мал, ни велик, здоровый нос, исправно служащий своему назначению, но не более. И тела у мальчиков бывают такие славные, пружинистые, легкие, гибкие, как деревца, — тела, созданные для быстрого бега, для прыжков и игр, пластически близкие идее красоты и совершенства, потому что их еще не изуродовала жизнь тысячью калечащих влияний. Мартин же, пусть не горбатый, не толстобрюхий, не жирный и не тощий, столь же мало походил на статуэтку, как кол на античную колонну. Голова его была сплюснута с затылка, но не настолько, чтоб возбуждать удивление или смех, а какие у него глаза, никто не знал, потому что это никого не занимало; пожалуй, они были серо-карие или желто-карие, но наверняка не голубые и не черные, — то есть такие, как у подавляющего большинства обитателей этой части света. Такими же были и волосы у него — не белокурые и не темные, а так, скорее пепельно-русые, по-мальчишечьи жесткие, в общем, обыкновенные. Вот что следовало сказать о неинтересном, но и не отталкивающем внешнем облике нашего героя.

В алфавитном списке класса он был шестнадцатым из тридцати двух учеников, а по успехам числился на семнадцатом, на восемнадцатом, иногда — на пятнадцатом месте. В старших классах, где учеников стало меньше, он был двенадцатым или тринадцатым из двадцати шести. За совершенное отсутствие гениальности, за образцовую обыкновенность он пользовался неизменной благосклонностью учителей. Его старательно выполненные уроки никогда не бывали безукоризненны, никогда не бывали без той желанной ошибки, которую можно жирно зачеркнуть и подчеркнуть и которая снижает отметку до здорового среднего уровня; в его работах всегда сказывалась та человечная оплошность, которая пробуждает в учителе сознание собственной важности и всесилия, ибо таким образом ученик трогательно дает понять, что, как бы он ни старался, ему все еще необходима помощь и руководство. Тупость отталкивает, чрезмерная сообразительность внушает тревогу; Мартин, ни сообразительный, ни тупой, успокаивал.

Он был услужлив и терпелив, сидел всегда на первой парте и слушал учителей с явным интересом, неподвижный и напряженный. Даже когда класс бывал рассеян, когда мальчики вертелись и возились с чем-то под партами и посылали друг другу записочки, так что учитель никак не мог установить с ними контакт и испытывал ощущение, что говорит в пустоту, — даже и тогда пара немигающих глаз преданно устремлялась к нему, пара серо-карих, а может, желто-карих глаз Мартина, который не только внимательно слушал, но и сопровождал самое скучное изложение лояльной мимикой: скажет учитель «не так ли?» — Мартин кивнет; произнесет он «quod erat demonstrandum»[1] — Мартин с видимым удовлетворением разгладит наморщенный лоб. Мартин хмурился от негодования, слушая о кознях врагов церкви, и радостно принимал сообщения о ее победах; а все это было очень и очень приятно его наставникам, и они были ему за это благодарны.

Мартин с рвением вызывался отвечать, особенно когда кто-нибудь из его товарищей «плавал», запутавшись вконец; вызванный, он давал ответ, не настолько блестящий, чтоб унизить осрамившегося ученика, но и не настолько скверный, чтоб дать повод учителю сказать: если не знаешь толком, не поднимай руку. Мартин умел внушить своим педагогам твердое, постоянное убеждение в том, что он размышляет о предмете и старается докопаться до сути, хотя результаты его размышлений не были ни ослепительными, ни захватывающими.