Брак по-американски - [77]
Селестия поставила мою выскобленную дочиста тарелку на свою, где осталась половина завтрака.
– Что еще тут говорить, – сказала она устало. – Ты уже знаешь все, что только можно.
– Нет, – сказал я. – Я знаю, чем ты занималась до этого, но я не знаю, чего ты хочешь дальше.
Она прикусила губу, будто задумавшись, пробегая по всем сценариям у себя в голове. Когда она наконец готова была заговорить, я был не готов это слушать.
– Дай мне сначала собрать вещи, – сказал я. – Дай я заберу все свое.
Пораженная, она сказала:
– Одежду мы отдали на благотворительность, организации, которая помогает мужчинам одеваться на собеседования. Остальное я убрала в коробки. Но ничего важного я не выбрасывала.
Селестия будто сдулась. Мне не хватало ее дерзкой копны волос. Я хотел, чтобы она снова стала такой, какой я ее встретил: хорошенькой и слегка отбитой. Я улыбнулся, чтобы сказать ей, что до сих пор вижу в ней ту девушку, какой она когда-то была, но затем вспомнил, что моя беззубая ухмылка напоминает тыкву. Мой выбитый зуб был частью моего тела и должен был остаться со мной навсегда. В конце концов, зубы тоже кости. У каждого есть право на свои кости.
– Тебе нужно что-то определенное? У меня небольшая опись сохранена на компьютере.
Я хотел забрать с собой только зуб. Много лет я хранил его в бархатной коробочке, как для колец. Но я не мог рассказать об этом Селестии, она бы подумала, что я расчувствовался, что я ностальгирую по вкусу нашего первого свидания у меня во рту, как по вкусу мятного леденца. Она бы не поняла, что я не могу уехать без части моего тела.
Она свой выбор сделала. Я понял это по упрямому квадрату ее плеч, когда она мыла мои тарелку с чашкой. Она выбрала, что будет дальше, и на этом все. Как присяжные в наспех собранном зале суда решили, что я насильник, и на этом все. Как судья, уже в другом обшарпанном зале суда, решил, что я сяду в тюрьму, и на этом все. Как судья в Вашингтоне посочувствовал мне и согласился, что прокурор сшил мне дело, и меня освободили, и на этом все. Последние пять лет другие люди решали за меня, как мне жить. Но что я мог поделать? Сказать судье, что не собираюсь садиться в тюрьму? Сказать окружному прокурору, что я решил остаться? Что я мог сказать Селестии? Потребовать от нее, чтобы она снова меня полюбила? Прошлой ночью, когда мы были в постели, когда она заладила «защита, защита», на секунду, меньше чем на секунду, на микросекунду, наносекунду, мне захотелось показать ей, что это не она решает. Пять лет назад я поклялся присяжным, что ни разу не насиловал женщину. Даже в колледже я никогда не давил на девушек, пока они сами не захотели. Мои парни, ну, некоторые из них, рассказывали, как, обнаружив, что девушка их обманула, они заманивали ее в постель на последний злой секс. Я был далек от идеи дубасить кого-то членом, но прошлой ночью я на секунду задумался об этом. Вот во что меня превратила тюрьма. Она превратила меня в человека, который способен остановиться на подобной мысли.
Чтобы дойти до гаража, надо спуститься вниз по лестнице и пройти через прачечную комнату, где гудят стиральная машина и сушилка из нержавеющей стали, современные и удобные. Я вошел в гараж, нажал на выключатель, поднимая массивные складные ворота. Услышав звук металла по металлу, я с усилием сглотнул. Когда мы только поженились, Селестия говорила, что скрежет гаражной двери вызывает у нее улыбку, потому что это значит, что я вернулся домой с работы. Тогда мы жили тут же и были вместе во всех измерениях – в умственном, духовном и, да, физическом. Теперь она ведет себя так, будто вообще меня не знает. Или, хуже того, никогда меня не знала. Как тебе такое, Уолтер? Никто меня к такому не готовил.
Дневной свет слегка осветил помещение. Сегодня рождественский сочельник, и вне зависимости от того, что происходит со мной, каждый ребенок будет ждать[91]. На другой стороне улицы стильная женщина переставляла дюжину пуансеттий на крыльцо. Наискосок мигали лампочки в канделябре. В дневном свете я едва мог разглядеть огоньки, но, прищурившись, я их все-таки увидел. Прямо передо мной стояло дерево, за которым Селестия ухаживала, как за домашним животным. Нет, конечно, я тоже умею любить растительность. В детстве мне был небезразличен один пекан, но не просто так – на нем росли первоклассные орехи, которые можно было продать по доллару за кулек. А Оливия выращивала мирты у нас на заднем дворе, потому что ей нравились бабочки и цветы. Так что это не то же самое.
Снова обратив взгляд на гараж, я заметил, что за помещением явно следили, и это, скорее всего, дело рук Дре. Он всегда любил порядок. В гараже было как на выставке-продаже – слишком чисто, чтобы тут чем-то действительно пользовались. Когда тут жил я, лопата пахла грязью, газонокосилка – бензином, а садовые ножницы – срезанными ветками. Теперь все инструменты висели на крючках, начищенные, будто она пыталась их продать. Все было подписано, будто кому-то нужна бирка с надписью, что топор – это топор.
