Брак по-американски - [59]

Шрифт
Интервал

– Красиво, да? – сказал он. – Я решил, пусть Джанетт украшает. Я елку только притащил, больше мужик ни на что не способен, – он наклонился, вставил в розетку зеленый провод, и дерево озарилось светом белых огоньков, настолько чистых и ярких, что сияние было различимо даже в освещенной солнцем комнате.

В эту минуту в кимоно с расцветкой как оперение павлина появилась Джанетт. Убирая волосы, она сказала:

– Привет, Андре. Рада тебя видеть.

– И я рад вас видеть, мэм.

– Ну что еще за «мэм». Мы же родня. Позавтракаешь с нами?

– Нет, мэм, – ответил я.

Она поцеловала моего отца в щеку, будто напоминая мне, что это ее дом, ее муж и отец ее детей. А может быть, это была нежность, не увядшая после стольких лет. Чем бы это ни было, я чувствовал, что предаю Иви, просто стоя тут, хотя мама стала воспринимать это гораздо менее болезненно, обретя свою собственную любовь.

– Пойдем, я добрею голову, – сказал он, показав на покрытую пеной макушку. – В молодости женщины узнавали меня по волосам. Наполовину черный, наполовину – пуэрториканец? Получи крепкие иссиня-черные кудри. Немного помады и мокрая расческа? Совершенство. А сейчас? – он вздохнул, будто говоря: Все проходит.

Я шел за ним по тихому дому, где слышался только звон кастрюль и сковородок на кухне.

– А где дети?

– В колледже. Сегодня должны приехать.

– А где они учатся?

– Тайлер в Оберлине[69], а Микейла в Дьюке[70]. Я пытался отправить их в черные колледжи, но… – он помотал головой, как будто не помня, что за мое образование он согласился платить только в том случае, если я буду учиться в колледже, который выберет он.

В ванной он сел между двумя зеркалами и стал осторожно соскабливать пену с головы.

– Майкл Джордан[71] – это лучшее, что случалось с мужчинами моего возраста. Теперь мы можем побриться налысо и сказать, что это специально.

Я разглядывал наши отражения в зеркале. Мой отец был крупным мужчиной. Есть фотография, где он держит новорожденного меня, и, прижатый к его груди, на вид я не больше ореха c дерева гикори. Сейчас ему под шестьдесят. Его крепко сбитое тело слегка обмякло. На груди слева растянулся келоидный рубец – почетный знак вступления в братство. Увидев, что я смотрю на него, он прикрыл его рукой:

– Мне сейчас за это стыдно.

– Мне стыдно, что я так и не вступил.

– Это зря. За последние тридцать лет я кое-что понял.

Он снова стал брить голову, а я смотрел на себя в зеркало. Такое чувство, что Бог знал: все закончится тем, что Иви будет растить меня одна, и поэтому создал меня целиком по ее образу. Широкий нос, крупные губы, волосы цвета картона, но вьются как у африканца. Единственной чертой, которую я унаследовал от отца, были скулы, которые выпирали, как ключицы.

– Ну, – сказал он. – Что такое?

– Я женюсь.

– И кому же так повезло?

Я запнулся, поразившись, что он не знает, как, наверное, поразился он, когда я не понял, что его дети в колледже.

– Селестия. Селестия Давенпорт.

– Ага! – сказал он. – Я это предвидел, когда вы еще младенцами были. Она пошла в мать, тоже красивая? Так, погоди-ка. Она ведь замужем за тем парнем, который еще кого-то изнасиловал? Еще в Морхаузе учился. В братстве был, нет?

– Да, но он не виноват.

– Кто сказал, что он не виноват? Она? Если она по-прежнему говорит, что он этого не делал, то у тебя и правда дела плохи, – встретившись со мной взглядом в зеркале, он посерьезнел. – Прости, что я так рублю с плеча. Сейчас таких называют прямолинейными, но твоя мама называла меня просто придурком, – он хохотнул. – Прожил на юге тридцать восемь лет, а языком чешу, как вчера из Нью-Йорка приехал.

Произнося Нью-Йорк, он перешел на другой акцент, будто заговорил на иностранном языке.

– Ты не знаешь всей правды, – сказал я. Мне захотелось защитить Селестию и Роя. – Поэтому я и пришел. Адвокат добился отмены приговора. Он уже вышел. И я еду за ним в Луизиану.

Отец опустил бритву, ополоснул ее в раковине, закрыл крышку унитаза и уселся на нее, как на трон. Он поманил меня, и я сел напротив, примостившись на краю просторной ванной.

– А ты хочешь жениться на его бывшей. Понял, в чем проблема.

– Не на бывшей. Ну, юридически, она не бывшая жена.

– Ну, ты даешь, парень. Так и знал, что ты неспроста приехал со мной поговорить.

Я рассказал ему всю историю от начала до конца, и, когда я закончил, отец двумя пальцами держался за переносицу, будто чувствовал, что сейчас у него разболится голова.

– Это я виноват, – сказал он с закрытыми глазами. – Если бы тебя воспитал я, такого никогда бы не было. Я бы тебя научил за километр обходить такие змеиные ямы. Победителя тут не бывает. Во-первых, зря тебе ума не хватило держаться от нее подальше. Но, – сказал он, царственно кивнув, – не мне тебя судить. Когда у нас все случилось с Джанетт, я поступил неправильно. Иви выставила меня за дверь. К счастью, мне было куда пойти, но первой начала она. Ты же это знаешь, да? Я от нее не уходил.

Он провел ладонью по влажной голове, ощупывая клочки щетины, которые пропустила бритва.

– Я к тебе пришел не за этим.

– А зачем ты сюда пришел?

– Очевидно, что мне нужен совет. Руководство. Слова мудрости, что-то в этом роде.


Рекомендуем почитать
ЖЖ Дмитрия Горчева (2001–2004)

Памяти Горчева. Оффлайн-копия ЖЖ dimkin.livejournal.com, 2001-2004 [16+].


Матрица Справедливости

«…Любое человеческое деяние можно разложить в вектор поступков и мотивов. Два фунта невежества, полмили честолюбия, побольше жадности… помножить на матрицу — давало, скажем, потерю овцы, неуважение отца и неурожайный год. В общем, от умножения поступков на матрицу получался вектор награды, или, чаще, наказания».


Варшава, Элохим!

«Варшава, Элохим!» – художественное исследование, в котором автор обращается к историческому ландшафту Второй мировой войны, чтобы разобраться в типологии и формах фанатичной ненависти, в археологии зла, а также в природе простой человеческой веры и любви. Роман о сопротивлении смерти и ее преодолении. Элохим – библейское нарицательное имя Всевышнего. Последними словами Христа на кресте были: «Элахи, Элахи, лама шабактани!» («Боже Мой, Боже Мой, для чего Ты Меня оставил!»).


Марк, выходи!

В спальных районах российских городов раскинулись дворы с детскими площадками, дорожками, лавочками и парковками. Взрослые каждый день проходят здесь, спеша по своим серьезным делам. И вряд ли кто-то из них догадывается, что идут они по территории, которая кому-нибудь принадлежит. В любом дворе есть своя банда, которая этот двор держит. Нет, это не криминальные авторитеты и не скучающие по романтике 90-х обыватели. Это простые пацаны, подростки, которые постигают законы жизни. Они дружат и воюют, делят территорию и гоняют чужаков.


Матани

Детство – целый мир, который мы несем в своем сердце через всю жизнь. И в который никогда не сможем вернуться. Там, в волшебной вселенной Детства, небо и трава были совсем другого цвета. Там мама была такой молодой и счастливой, а бабушка пекла ароматные пироги и рассказывала удивительные сказки. Там каждая радость и каждая печаль были раз и навсегда, потому что – впервые. И глаза были широко открыты каждую секунду, с восторгом глядели вокруг. И душа была открыта нараспашку, и каждый новый знакомый – сразу друг.


Человек у руля

После развода родителей Лиззи, ее старшая сестра, младший брат и лабрадор Дебби вынуждены были перебраться из роскошного лондонского особняка в кривенький деревенский домик. Вокруг луга, просторы и красота, вот только соседи мрачно косятся, еду никто не готовит, стиральная машина взбунтовалась, а мама без продыху пишет пьесы. Лиззи и ее сестра, обеспокоенные, что рано или поздно их определят в детский дом, а маму оставят наедине с ее пьесами, решают взять заботу о будущем на себя. И прежде всего нужно определиться с «человеком у руля», а попросту с мужчиной в доме.


Бал безумцев

Действие романа происходит в Париже конца XIX века, когда обычным делом было отправлять непокорных женщин в психиатрические клиники. Каждый год знаменитый невролог Жан-Мартен Шарко устраивает в больнице Сальпетриер странный костюмированный бал с участием своих пациенток. Посмотреть на это зрелище стекается весь парижский бомонд. На этом страшном и диком торжестве пересекаются судьбы женщин: старой проститутки Терезы, маленькой жертвы насилия Луизы, Женевьевы и беседующей с душами умерших Эжени Клери. Чем для них закончится этот Бал безумцев?


Человеческие поступки

В разгар студенческих волнений в Кванджу жестоко убит мальчик по имени Тонхо. Воспоминания об этом трагическом эпизоде красной нитью проходят сквозь череду взаимосвязанных глав, где жертвы и их родственники сталкиваются с подавлением, отрицанием и отголосками той резни. Лучший друг Тонхо, разделивший его участь; редактор, борющийся с цензурой; заключенный и работник фабрики, каждый из которых страдает от травматических воспоминаний; убитая горем мать Тонхо. Их голосами, полными скорби и надежды, рассказывается история о человечности в жестокие времена. Удостоенный множества наград и вызывающий споры бестселлер «Человеческие поступки» – это детальный слепок исторического события, последствия которого ощущаются и по сей день; история, от персонажа к персонажу отмеченная суровой печатью угнетения и необыкновенной поэзией человечности.