Брабантские сказки - [11]

Женщины прелестной,

И твою взволную кровь

Как молнией небесной.

Анна снова тихонько пропела ответ:

Не сажай ты майский клен,

Тут чужая сторона.

Ах, напрасно ты влюблен,

Не открою я окна.

Будто услышав ее, Оттеваар продолжал:

Прогнала любовь ты прочь, —

Темной, стылой будет ночь.

Плачешь ты, горюю я, —

Но опять взойдет заря,

Будем вместе, ты и я,

Слушать песни соловья.

Потом он повернулся, Анна отворила окно и увидела, что он уходит.

— Исаак, — сказала она, — зачем ты вечно оставляешь меня одну?

Вдруг она услышала шаги и, отпрянув назад, быстро присела, чтобы ее не увидели, и тут с порывом морозного ветра в спальню ворвался аромат цветов. Она услышала стук лопаты по мостовой, а потом шелест листвы. И вот те же шаги, уже знакомые ей, быстро удалились; Анна приподнялась и увидела посаженный на мощеной дороге росток майского дерева, покрытого самыми изысканными цветами; но хрупкий стебелек, вкопанный неглубоко, не в силах был сопротивляться усиливавшемуся утреннему ветру, он рухнул, а вместе с ним рассыпались и наложенные сверху необыкновенные букеты.

— Как жалко, — сказала Анна.

Потом, овладев собой, — «Цветы, — произнесла она, — что за дело мне до этих цветов?»

Снова легла в постель, — «Прости меня, Господь мой, — сказала, — на минутку я преступила закон».

Два часа спустя, уже встав и осмотрев дом хозяйским глазом, она опять увидела эти цветы, они расцветали в вазах, стаканах и даже в супницах. Они цвели повсюду, от чердака до кухни.

Вошла Каттау.

— Как сюда попали эти цветы? — спросила Анна.

— Госпожа, — отвечала Каттау с самым невинным видом, на какой только была способна, — этим утром они были разбросаны по всей улице, и я подумала, что если соберу их и украшу ими дом в честь первого майского дня, то это доставит вам удовольствие, но стоит вам лишь приказать, и я тотчас выкину их в навозную кучу.

— Нет, нет, — порывисто возразила Анна; Каттау улыбнулась.

XXIV

Господину Исааку де Вильденстеену

Ученый Фома из Клаппорибуса[6] изрек на блистательной латыни, коей владел в совершенстве и кою вы хотя и, полагаю, понять могли бы и сами, я тем не менее усердно для вас переведу, итак, сей глубочайший дока по части слабостей человеческих глаголет, что если женщине пропета серенада — честь ее уже добыча ада.

Сударь, я далек от непочтительного намерения подвергать сомнению добродетель вашей почтенной супруги, однако должен вас предупредить о сплетнях ваших соседей и о насмешках над вами, которые слышал я самолично и которые заранее украшают рогами ваш лоб. Могу сообщить вам и место, где это было, «Испанская корона», тот славный кабачок, куда я иногда заглядываю пропустить стаканчик черносмородиновой наливки, чтобы взбодрить желудок, который расстраивается от моих ученых штудий.

Сударь, вчера, первого мая, когда вы были в отъезде, тот самый человек, называть коего по имени теперь уж нет никакой нужды, вольнодумец, пользующийся дурной славой из-за своего поведения, приходил под окна вашей почтенной супруги, чтобы ей спеть. Та же сперва отодвинула занавески, а после, когда соблазнитель уже удалился, несомненно, захотела взглянуть на его лицо, потому что отворила окно и осмотрела улицу. Было ввдно, что ночного чепца она не носит, а надевает только сеточку для волос, о которых мне сказали, что они у нее очень пышные. После всего этого явились рабочие, которым заплатил известный вам человек, и посадили перед вашим домом компрометирующее майское дерево. Туг госпожа скрылась. Когда рабочие ушли, она выглянула снова и рассмотрела дерево, которое было увешано цветами и вскоре упало; мадемуазель Каттау, без сомнения состоящая в сговоре с тем, кто посадил сие дерево, вышла из вашего дома и собрала цветы в букеты. Я ничуть не сомневаюсь, что как раз сейчас ими пропах весь ваш дом.

Благоволите, сударь, принять уверения в моей безграничной преданности и глубочайшем уважении к вам.

Ваш друг, вынужденный настаивать на своем инкогнито.

И. 3.

— Черт побери! — пробормотал Исаак, прочитав письмо. — Надо проверить, очень может быть* очень похоже на правду…

Он был наверху и только что закончил прихорашиваться; Анна уже спустилась в гостиную, и Исаак вприпрыжку сбежал по лестнице с письмом в руке.

Тут появилась Катгау.

— Что такое, что случилось, что это вы так бегаете, сударь? — спросила она.

— Правда ли, — осведомился он, ухватив ее за ухо, — что утром ты подобрала эти цветы на улице и что твоей хозяйке спели серенаду?

— Да, сударь, это все так и было, но скажите, что в этом дурного; госпожа ведь не может никому запрещать петь ей серенады. А насчет того, что я собрала цветы, так это я подумала, что лучше уж пусть будут тут, чем валяются на мостовой. Вы рассердились и хотите сейчас устроить сцену госпоже, которая и так уже опечалена хуже некуда. — Тут Каттау заговорила громко: — Но предупреждаю вас, если вы это сделаете, уж я расскажу ей, зачем вы каждые два дня ездите в Брюссель.

— Тише, — шикнул Исаак, — тише…

— Послушайте меня, — снова начала Каттау, — оставьте в покое вашу несчастную жену, ейли уж не любите ее больше, так хоть не мучайте. Она невинна, а могу вас уверить, что такого уже давно нельзя было бы сказать об очень многих женщинах, будь они на ее месте.