Божественный глагол (Пушкин, Блок, Ахматова) - [45]
Такой смысл можно как будто бы найти в первой из процитированных пушкинских строк (о «нерукотворном памятнике», воздвигнутом поэтом себе самому своим поэтическим служением):
Но вот что важно: никаких конкретных указаний и даже намеков в ней нет. Мысль о противостоянии Поэта и Властителя содержится в ней, как говорится, в общем виде. Выше чего он «вознесся» (вторая строка), мы рассмотрим позже. Но и без указания объекта, который был избран Пушкиным для сравнения и которого мы пока не касаемся, ясно, что речь идет о противостоянии Поэта любому земному властелину, кем бы тот ни был, ведь вознесся-то «нерукотворный» памятник «главою непокорной». Кому «непокорной» – конечно, любой земной власти. Кроме того, это только один из множества аспектов (быть может, один из важнейших, но не единственный), составляющих содержательную основу стихотворения. Ведь в нем явлены мысли и о поэтическом бессмертии («Нет, весь я не умру»), и о противостоянии «нерукотворного» рукотворному, и о милосердии («милость к падшим»), и о превышающем все и всяческие веления «веленье Божьем», и еще многое другое.
Поэтому трудно согласиться с утверждение автора о том, что мотив «конкуренции или соперничества» с царской властью «многообразно заложен»[242] в пушкинском стихотворении. Нам этого «многообразия» выявить не удается, автор же не подкрепил свое сомнительное, на наш взгляд, утверждение пушкинским текстом. Спору нет, тема, разрабатываемая им в рассматриваемой статье[243], безусловно, актуальна и статья его содержит немало интересных наблюдений, но они, по нашему глубокому убеждению, не имеют прямого отношения к пушкинскому «Памятнику». Гениальное пушкинское стихотворение, не побоимся сказать, не об этом или не только и не столько об этом. Оно о миссии, или, как позднее замечательно выразился Блок, о назначении поэта:
«“Памятник” – не только итог биографии, личной судьбы (как было у Горация и Державина). Судьба поэта Пушкина – для Пушкина лишь сюжет. Содержание же – миссия поэта. Излишние конкретные временные детали убраны, осталось движение истории»[244].
Так формулировал свое отношение к «Памятнику» Валентин Непомнящий более сорока лет назад в статье, опубликованной в «Вопросах литературы» (1964). Значительно позднее он вновь подтвердил ту свою позицию:
«Пушкинское стихотворение (в отличие от “Памятников” Горация и Державина, где авторы говорят в буквальном смысле о себе лично) вовсе не “личное”, не о поэте А. С. Пушкине, его “заслугах”, его судьбе, а о миссии поэзии, как она понимается поэтом Пушкиным и как выполнена в его творчестве. Из лично-национального плана тема переводилась в план национально-общечеловеческий. “Я” было лишь точкой опоры, но не основным содержанием. Соответственно общепринятое узко историческое толкование “свободы” и “милости к падшим” (следование Радищеву, призыв помиловать декабристов) становилось частью широкого философского и нравственного понимания: свобода духа, милосердие к людям»[245].
Наиболее важны здесь для нас утверждения о том, что «излишние конкретные временные детали убраны» и что «общепринятое (в советское время. – В. Е.) узко историческое толкование» отдельных пушкинских мотивов в «Памятнике» неплодотворно – их нужно рассматривать в «широком философском и нравственном» контексте.
Той же точки зрения придерживался М. Ф. Мурьянов в своих заметках о «Памятнике», где он цитировал бельгийского филолога Анри Грегуара: «Пушкин, по размышлении, очистил свой шедевр от слишком злободневных намеков, недостойных его и того, что дается навеки»[246].
Вопреки этому, М. Б. Мейлах вновь попытался доказать, что в пушкинском стихотворении содержится злободневное и политически актуальное для его времени утверждение о противостоянии поэта Пушкина власти российского царя:
«Суммируя сказанное, можно видеть, что в стихотворении, написанном “почти” (? – В. Е.) александрийским стихом, поэт Александр Пушкин утверждает, что воздвигнутый им “нерукотворный” поэтический памятник (каковым данное стихотворение является par excellence) вознесся выше “рукотворного” Александрийского столпа – памятника неправомочно сакрализированной славе нелюбимого им тезоименитого императора Александра /»[247].
Курсив в словах «александрийский» (стих) – «Александр» (Пушкин) – «Александрийский» (столп) – «Александр» (император) демонстрирует желание подтвердить правомерность образования прилагательного «александрийский» от имени «Александр» (вместо «Александровский»), что на самом деле, как уже было отмечено, противоречит нормам русского языка.
Поборники узко исторической трактовки «Памятника» и раньше неоднократно пытались это противоречие снять. Современные авторы, как уже было упомянуто, предложили новые решения существующей для их интерпретации проблемы. Так, О. А. Проскурин исходил из того, что Петербург 30-х годов XIX века порой отождествлялся в петербургской высококультурной среде (П. Я. Чаадаев, П. А. Катенин)[248]с египетской Александрией и потому, мол, Пушкин петербургскую
Александровскую колонну и назвал «Александрийским столпом». Заметим, что оппонируя своему фактическому единомышленнику, М. Б. Мейлах совершенно резонно охарактеризовал проскуринскую интерпретацию, основанную на параллели Петербург – Александрия, как «натянутую» и «несомненно недостаточную»
