Бояре Стародубские. На заре - [14]

– Здорово, Захар! – проговорила ему Ирина Полуектовна. – Как бережет Господь?

– Благодаря Богу все целехоньки! – отвечал Захар, низко кланяясь и стараясь подойти к руке боярыни; боярыня, передавая ему ларец, милостиво допустила его приложиться к руке. Степанида Кирилловна степенно кивнула ему головой, но Паша была еще на реке возле лодок. Вся укутанная фатой, из-под которой виднелись только два бойких глаза, полные любопытства, она очутилась около рыбаков. Разглядывая снасти, сачки и крючки для ловли рыбы, она шепотом спросила их, не поучат ли они ее ловить рыбу?

– Опасливо, боярышня, – ответил ей старый рыбак, – за тебя в ответе будешь, неравно утонешь.

– Не бойсь, – сказал другой рыбак, еще молодой малый, – не бойсь, авось выплывет. Коли охота есть, приходи, посмотри, – говорил он, часто мигая от лучей солнца и от смущенья перед боярышней. Паша улыбнулась, довольная его приглашением; она уже надеялась прийти когда-нибудь на рыбную ловлю и как ни в чем не бывало подошла к повозке и поздоровалась с Захаром. Она просила его не растерять ларцы их.

– Побереги. Здесь у нас образки, четки и склянки со святой водой, – говорила она так разумно, что Игнатьевна поддакивала ей, кивая одобрительно головой. Повозка тронулась к лесу, которым надо было проехать до усадьбы, и за ней побрели боярыня и боярышни, завершая пешком свое богомолье. В лесу встретила их Феклуша с детьми боярина Савелова. Феклуша принарядилась в алый сарафан из ситца, с кикой на голове и чистой, белой фатой. Поверх сарафана надет был синий кафтан с застежками. Так одевались все девушки, живущие около города, в посадах, а Феклуша не отставала от них в нарядах. Извиваясь и обегая всех проворно бегавшими глазками, она протягивала губы к ручкам боярышень и боярыни, умиленной встречей детей.

– Насилу дождался вас! – сказал старый боярин Савелов, встречая их в сенях своего дома.

Так вернулась в свое гнездо Ирина Полуектовна, которую ожидали тут новости и перемены.

Боярин Савелов был пасмурен, несмотря на то что вернулись домой его любимые внучки.

– Феклуша! Не было ли у вас чего, не приключалось ли что? – спросила Ирина Полуектовна, когда они остались одни в тереме. – Пасмурен, невесел показался мне боярин!

– Да, приключилось дело бывалое, – дело, боярыня моя, небольшое, только боярин больно опечалился! Собрались наши люди на работы в дальнем поле, что подходит к полям боярина Стародубского, и работали там до вечера. Вечером прибегают из Волковской усадьбы крестьяне, значит от Стародубских, с дубьем и вилами. Вы, говорят, за свою межу перешли, по нашему полю бороните… гречу-то, вишь! И бросились на наших с дубьем; наши на них бросились, прибежал и приказчик наш да боярской пищалью одного из стародубских крестьян и изувечил! Боярин наш-от и опечалился! Еще сказывают, ждут и боярина Стародубского; скоро вернется в свою вотчину, – как бы не осерчал…

– Боярин Никита Петрович не гневный человек, – заметила Ирина Полуектовна, – а если ждут его в вотчину, это к лучшему; уймет он своих челядинцев!

– Надо, надо унять: буйны они становятся! – с ужасом восклицала Феклуша. – Ни пройти ни проехать мимо усадьбы их! Много народу праздного – и буйства творят.

– Я рада, коли вернется боярин Никита, – так и дяде скажу, Лариону Сергеевичу.

– Утешь его, боярыня мать, успокой, как придет он повечеру в терем! – просила Феклуша.

Но утешения боярыни не рассеяли мрачных дум Савелова. Он вызвал боярыню в особый покой и вполголоса, чтобы не слышали другие, сообщил ей, чем он опечалился.

– Ты говоришь, он человек не гневный; таким он был прежде, – то правда. Но теперь он много переменился, – другой человек стал.

– Что ты сказываешь, боярин! – тревожно воскликнула Ирина Полуектовна.

– То, что сам видел. Ведь вернулся боярин-то Никита Петрович! Я к нему наведался; думал, он обрадуется, – вместо того Никита Петрович вышел и меня словно и не заметил! Поздоровался, облобызался неохотно, словно приказал ему кто ко мне приложиться. Сам постарел, погнулся даже и смотрит мутно. Борода чуть не по колено, волосы длинные, побелели и желтеют, и подбородок со всей нижней губой отвисает книзу. Рано до дряхлости дошел!

– И гневен? – озабоченно осведомлялась боярыня Талочанова.

– На нас не гневается и за побитых челядинцев не серчает, но ни о чем хорошо не молвит, – на все гневен… немило ему все.

– Что за притча, иль от старости ему то приключилось, – раздумывала боярыня, – иль затосковал без сына Алексея?

Боярыня разгадала отчасти перемену, поразившую и опечалившую Савелова в Стародубском. Сильнее пролетевших над ним годов состарила Никиту Петровича тоска о сыне, уехавшем в поход; душевное настроение помогло годам, и боярин ослабел телесно и умственно. Ничто не радовало его, и он уверился, что все изменилось к худшему.

– Сама увидишь, – заключил разговор свой Савелов, – все стареем, я и прежде его помру, а таким не буду, так не переменюсь!

– Выходить ли мне на поклон к нему? – боязливо спрашивала боярыня Талочанова.

Боярыня, всю жизнь боровшаяся с разными невзгодами, – она, одна отстоявшая ото всех бед и детей и челядинцев, сохраняла непонятную даже ей самой робость пред старшими в роде. Стоило иной раз и кроткому дяде Савелову сердито крикнуть, ну хотя бы на кошку, боярышня Паша не сдержит при его крике порыва смеха, а Ирина Полуектовна вся всполохнется, точно от грома или молнии! «Сама не пойму, отчего так вдруг сердце замрет!» – говаривала она. И ожидание увидеть боярина Стародубского наводило на нее страх. Он приходился всем Савеловым старшим родичем, и гнев его мог не добром кончиться, казалось ей, по привычке жить под властию старших в роде.