Бой местного значения - [6]

Между прочим, эта история навела меня на такую мысль: Попов человек грамотный, решительный, смекалистый, в бою побывал — вполне подходящая кандидатура на командирскую должность. И когда мы прибыли на новое место, я спросил у комбата, не требуются ли люди на курсы младших лейтенантов? Капитан обещал узнать, а вскоре распорядился: давай двух человек.

Попов сразу сник, едва я заговорил об этом. Он бы с удовольствием, но ведь его не возьмут. Он же белобилетник, у него сильное плоскостопие... Я понял, почему он расстроился — не хотел упоминать о своей болезни, не хотел, чтобы с него требовали меньше, чем с других. И я вспомнил, как ковылял он по обледеневшей дороге, когда за день прошли мы сорок километров. Ковылял, но не жаловался. А я-то думал, что политбоец стер ноги, и ворчал на него: пора, мол, научиться портянки наматывать...

Отказался идти на курсы и Петя-химик. Он даже обиделся, решив, что я нарочно хочу сжить его с этого света. Младший лейтенант в пехоте — до первого боя. Или госпиталь, или вечный покой — так считал Петя. А он специалист, он еще надеется вернуться на свою должность! Ему жить хочется!

Так и не нашлось у нас ни одного кандидата на курсы. Комбат выругал меня и сказал:

— Прежде чем сыр-бор зажигать, думать надо. Это полезно всегда, а на фронте — особенно.

3

Взвод кончил ужинать. Янгибаев схватил чей-то котелок и стремглав побежал в темный ельник. Я подошел к своим. Петя-химик и старик Охапкин беззлобно переругивались. «Лаялись» — как говорил в таких случаях Семен Семеныч.

Переругивались они из-за топоров. Охапкин укорял сержанта за бесхозяйственность. Как работали, так и оставили пилы с топорами на лесной делянке. Поленились тащить, а ночи сырые, на инструмент ржа сядет. Или набредет кто — растащат за милую душу!

— Не зуди, — сказал Петя. — Мы лапником инструмент закидали.

— Хороший хозяин в шею бы тебе накидал!

— Во! Как мужик-единоличник в тебе проснулся! — посмеивался Петя. — Ты из-за железки готов человека в полоз согнуть.

— Ладно, пущай я единоличник, раз народное имущество берегу, — сердито пыхтел самокруткой Семен Семеныч. — Я, по крайности, за дело болею, а на таких, как ты, никакого имущества не напасешься. Такая шантрапа все государство по ветру пустит!

Политбоец Попов, выскребая кашу со дна котелка, сказал негромко:

— Зря шумите, товарищи. Нет у нас здесь ни шантрапы, ни единоличников. Только бойцы Красной Армии. И зачем нам обижать друг друга — не понимаю?

— А он не обижается, — оскалился Петя. — Он дрессированный.

— На дураков обижаться, сам дураком будешь! — отмахнулся Охапкин.

Попов хотел сказать еще что-то, но увидел меня и встал с бревна. А я с ходу навел порядок:

— Сержант, а ну — двух человек за инструментами!

У Пети-химика вопросительно поднялись брови.

— Давай без задержки! — продолжал я. — На делянку не пойдем больше, другая работа есть.

— Ясно! — вскочил сержант. — А ну, Иваны, бегите живенько! — кивнул он стриженым паренькам.

Те пошли неохотно, отяжелев после ужина. Попов сказал:

— Вдвоем трудно. Я с ними.

Петя-химик пробурчал что-то насчет тех людей, которых любит работа. Охапкин, освобождая мне место на комле сосны, стряхнул с тряпицы на ладонь хлебные крошки. Потом, задрав подбородок, аккуратно ссыпал их в рот.

Рассиживаться у меня не было времени. Пока светло, хотелось посмотреть на то место, куда завтра ночью поведу людей. Взял бинокль и пошел на холм. Петя-химик увязался со мной.

Ход сообщения был замаскирован ветками и поваленными деревьями, приходилось сгибаться, чтобы не набить шишку. Зато дно было почти сухим, вода скатывалась под уклон, задерживаясь только в ямках да на поворотах. Мы сами рыли этот ход и хорошо знали все его ответвления. И наблюдательный пункт для артиллеристов тоже готовили мы. Пушкари помнили об этом и всегда встречали нас без воркотни, хотя на НП им самим было тесно.

Артиллерист сказал, чтобы я смотрел без бинокля, потому что солнце на западе и лучи его бьют прямо в амбразуру. Третьего дня у соседей штабник один смотрел вот так да блеснул, наверно, стекляшками. Немец-снайпер врезал ему пулю промеж глаз.

Я знал об этом случае, но все же начал смотреть в бинокль. Солнце как раз ушло за сизую лохматую тучу, да и далеко было отсюда до немецких траншей.

Знакомая картина перед глазами. Низина с мелким кустарником. Ее пересекает ручей, невидимый среди зарослей тальника, чуть подернутых уже бледно-зеленой дымкой. Однако не ручей был тут главной преградой. Топкое болото за ним считалось непроходимым. Дальше, по коренному берегу, — старый лес. Начинался он березками, за которыми торчали темные пики елей, а еще выше зеленели округлые кроны сосен.

Там, за болотом, на сухой возвышенности, немцы чувствовали себя в безопасности. Они далеко просматривали наш берег, а мы только гадали, что делается за грядой лесистых холмов.

Не повезло нашей дивизии. Фашисты занимали господствующие высоты, а мы оборонялись на равнине, в сырости, под вражьим огнем. Особенно скверно было в первой траншее. Грязь выше щиколоток, в блиндажах плескалась вода. Пехота уж и не чаяла выбраться из этой гнилой низины.