Боснийский ад - [38]

Минуту спустя все уже были в подъезде.

  — Кто пойдет наверх?  — спросил Хаджича один из боснийцев. 

  — Все. Мы не знаем, сколько их наверху. Скорее всего трое, а может быть, и все десять. Но наши английские друзья могут остаться,  — добавил он.  — Они уже внесли свой вклад. 

  — Нам бы не хотелось пропустить кульминационный момент,  — сказал Дохерти. 

Вся десятка двинулась вверх, соблюдая полную тишину. На каждой лестничной площадке они останавливались на несколько секунд, прислушиваясь, не спускаются ли сверху люди. На восьмом этаже они подождали подольше, пока Людинович производил разведку. Тот вернулся через пять минут и сообщил, что, похоже, все помещения пусты, кроме одного, под номером 96, дверь в которое была закрыта. Внутри играет музыка и разговаривают люди, хотя он и не смог разобрать, о чем они говорят. 

Усмешка Хаджича была видна даже в темноте. 

Они одолели последний лестничный пролет и двинулись по коридору на звуки музыки. Дама разобрал, что это Принц поет «Маленький красный корвет». У одной из его сестер в Сазерленде был такой компакт-диск. 

Хаджич и Беган, подобно копам из какого-нибудь американского телесериала, встали по обеим сторонам двери. «Найди любовь, которая с тобою до конца»,  — пел Принц. И тут Калтак врезал ногой по двери, и звуки хора потонули в треске дерева. Трое боснийцев ворвались в комнату. 

Никто не стрелял. Когда Дохерти и остальные сасовцы вошли внутрь, трех испуганных сербов держали на мушке. В воздухе стоял густой запах марихуаны, и несколько окурков дымились в переполненной пепельнице, содержимое которой осыпалось на розовый ковер. Большое брезентовое полотно с прорезями для обзора и стрельбы закрывало окно. 

Те двое, что принесли еду, оставались в пальто, а на снайпере в несколько слоев были надеты различные майки и свитера. На верхнем свитере читалась надпись «Алиса в Плену» и была изображена Алиса с чертами лица Льюиса Кэрролла, висящая в петле. На правой руке четырехугольной кириллицей было вытатуировано: «Только солидарность спасет сербов». Зрачки его глаз были неестественно расширены. 

Один из боснийцев сорвал брезент, за которым открылись два разбитых окна. Затем Беган и Кал так, внезапно схватив снайпера за руки, заломили их ему за спину. Только туг в его безжизненных глазах что-то отразилось. Он засучил ногами, не давая схватить себя за них, но сопротивлялся лишь с минуту. 

  — Застрелите меня!  — отчаянно закричал он.  — Я ведь столько стрелял в людей. Застрелите меня! 

Боснийцы не обращали внимания на его вопли. С мрачными лицами они поднесли его к окну и, не тратя лишней энергии на бросок, просто выпихнули снайпера наружу. Его вопль затих внизу, сменившись слабым, но отвратительным звуком  — словно ногой наступили на гнилой фрукт. 

Остальные двое пленников тут же одновременно что-то заговорили. Хаджич подступил к ним и выстрелил в голову сначала одному, затем другому. 

Нена Рив, сидя в спортивном зале «Партизан» в Вошске, вспоминала все хорошее о своем муже, с которым они жили теперь врозь. Возможно, тут не время и не место было вспоминать о его положительных качествах, но даже эта нелепость радовала ее. Сразу же по прибытии в Вогоску Нена решила, что пройти через все предстоящее она сможет лишь относясь к окружающему, как к абсурду. Ведь если воспринимать все как оно есть, то можно сойти с ума. 

Сойти с ума от унижения, сойти с ума от горя, просто сойти с ума. 

В зале тихо плакали две женщины, словно звуки двух скрипок переплетались в мелодию. 

«Джон,  — сказала она сама себе,  — думай о Джоне». А в самом деле, почему она ушла от него? Потому что он был невозможен. А почему? Потому что он не слушал ее, вот почему. Но ведь он же любил ее, она знала это. Он всегда любил ее, но всегда по-своему. Так же было и с детьми. Он удивительно замечательно обращался с ними, но опять же до того самого момента, пока у них не появились собственные желания, стремление жить по-своему, и вот тут он уже не понимал, как обращаться с ними. 

Неотвязная мысль, что дети могут быть мертвы, замораживала ее мозг. Хотя она всегда была убеждена, что сразу же почувствует, если с ними что-то неладное. И ведь Джон тоже мог погибнуть. От этих мыслей ее затошнило. Какими бы они ни были разными, как супружеская пара они еще не закончились. Лишь бы пережить все это. 

Одна из женщин затихла, но другая продолжала плакать, издавая низкий стонущий звук, словно оплакивая чью-то смерть. 

А может быть, действительно оплакивала.

Почти у всех этих женщин и девушек в жизни были мужчины: мужья, отцы, любимые, братья. И где они теперь? Некоторые наверняка мертвы. Убиты на глазах жен и дочерей, часто после того, как стали свидетелями их изнасилований. Некоторые в трудовых лагерях, а кое-кому, наверное, удалось сбежать через горы, через границы Бог знает куда. И что бы с ними ни случилось, где бы они ни оказались, они исчезли из жизни этих женщин. 

В зале запрещалось разговаривать, но охранники не всегда так уж жестко придерживались этих правил, а потребность в общении часто перевешивала риск получить еще один синяк. За последние несколько дней Нена переговорила уже почти со всеми сестрами по несчастью, выслушала истории их пленения и унижения. Все они были мусульманками и все, за исключением Нены, жили в деревнях, захваченных сербами в течение последнего лета. Оторванные от семей, они были погружены в автобус, как и Нена, и доставлены сюда для обслуживания местной солдатни. Тех, которым «повезло», по ночам забирали в ближайший мотель, где каждую насиловали от одного до дюжины мужчин, и женщины возвращались, чтобы потом рыдать несколько часов подряд. Самые юные почти все были девственницами, и мысль о том, что теперь им уже не найти мужа, захватывала их полностью. Они и представить себе не могли, что найдется мужчина, который поверит, будто у них не было выбора.