Босая в зеркале. Помилуйте посмертно! - [99]

«Есть три рода подлецов на свете: подлецы наивные, то есть убежденные, что их подлость есть высочайшее благородство, подлецы, стыдящиеся собственной подлости при непременном намерении все-таки ее докончить, и, наконец, просто подлецы, чистокровные подлецы», — писал Федор Михайлович Достоевский.

К какому роду подлецов отнесла ты меня?

Еще в начале нашей переписки ты цитировала какого-то немецкого писателя Карла Кернера:

«Нет негодяя, который был бы настолько глуп, что не нашел бы ни одного довода для оправдания своей подлости».

Тем самым ты хотела, чтобы у меня не было ни одного довода оправдания. Согласен я со всеми, готов отдать свое сердце лишь тебе на заклание…

Я не смел говорить открытому суду в клубе Архангельская Слобода ни о чем: я не говорил, что был доведен до белого каления, молчал о том, как Алиса вымогала, выпрашивала себе смерти. Убийца — я. Только тебе одной на свете, любовь моя, пишу об этом. Себя же я тогда не убил, чтобы встретить тебя. Что же теперь судить-то? Мы с тобою не судьи для собственных сердец.

Рад и весел, что получил твои новые фотографии. Копировочную бумагу не отдали, не разрешается осужденным пользоваться копирками… А что нам копировать кроме приговора суда? О, если бы можно было скопировать все тайны сердца убийцы! Разве ты сумела бы постичь их рассудком?!

Но позволь мне мысленно поцеловать тебя от макушки до пят вместе с каблучками!

Твой грешный Мелентий

Письмо 62

Здравствуй, хорошая Алтан Гэрэл!

Сегодня вторник, 16 июня 1981 года, получил от тебя яростное письмище, но «Об убийцах человечества» так и не получил. Учти, что его могут послать в политотдел МВД СССР, чтобы перевоспитать воспитателя. А если это письмо там очень понравится? Может, оно гениальное? Что тогда будет? Ты знаешь, как велико я верю в твои страстные способности! Одна у меня просьба— не угрожай больше мне, что перестанешь писать, если я не выйду на поселение. Сколько можно? Это меня взвинчивает, Боюсь схватить новые нарушения, только за писания писем тебе ночью заработал три нарушения. Сжалься, милая Алтан, нет больше моих сил в каждом письме объяснять тебе — почему я не могу выйти нынче на поселение. Не хочу обивать пороги и блуждать по кабинетам в штабе колонии, от хождений моя судьба не изменится, сколько у меня нарушений режима— столько же и останется, так как администрация перестала меня поощрять. Порою бывают такие отвратительные минуты рабской жизни, что хочется плюнуть кровью на все на свете и сидеть сложа руки, исцарапанные, в сплошных цыпках, — будь что будет1 Но и это отчаяние проходит, ведь я не тот отрицаловец, который холоден даже к собственной жизни, который способен умышленно поломать себе руки, ноги, проглотить партию домино или горсть гвоздей, вспороть себе вены, чтобы не работать и развлечься своею физическою болью… Терпя, и горшок надсядется.

О, пентюх, сколько здоровья я отнял у своей дорогой матери?! Только здесь в неволе я ругаю себ, я за то, что иногда находил сотню отговорок и дел лично своих, чтобы только не помогать матери, отказывал даже ко>пать картошку, переносить ей уголь с улицы в сарай. Так и хочется убить себя за прошлое, а жаль… Но мать не помнит таких досадных мелочей, только одно мое преступление рвет ее сердце. Пишет: «Не помру я, Мелешка, пока не увижу тебя свободным». Боже мой! Как мне хочется оправдать ее надежды! Спасибо ей, что у меня есть такая мать. Спасибо тебе великое, Алтан Гэрэл, что ты есть на свете для меня…

Заявление на поселение на имя начальника Управления я не писал, оно и не дойдет до Печоры. Проконсультировался я у начальника, он ответил, что вопрос о выходе в колонию поселения решает начальник отряда— и все. По существу эти Громиловы-Сиюминутины вершат наши судьбы.

Писать же больше не о чем. Еще зимою в кабинете лейтенант Кизилов предупредил меня не выносить мусор из тюрьмы нашей богоугодной, ненаглядной, а писать тебе о погоде, о звездах Севера, о здоровье своем. Так вот следую совету Николая Кизилова и прочих: погода отличная, ночи светлые. Здоровье у меня действительно чудесное. Поэтому целую тебя с головы до ног с каблучками и следы твоих каблучков целую…

Мелентий Мелека я сам

Письмо 63

Здравствуй, планета Солнца — Алтан Гэрэл!

Мы рады-радешеньки, что ты прислала нам босого графа Толстого из Ясной Поляны в наш Дыростан! Тут на обороте написано, что картина Репина — «единственное изображение Л, Н. Толстого во весь рост». А что-то красное в кармане белой длинной толстовки — это туфли своей работы засунул он? Да, Толстой босыми стопами пил все земные соки, словно Ахиллес. А где я у нас, в Дыростане найду «Исповедь» Толстого? Почему же исповедь величайшего гения земли не издают миллионными тиражами?

Эх, Алтан Гэрэл, к моему освобождению ты получишь все двадцать два тома Толстого, и будем мы с тобою вместе читать да перечитывать каждое его слово.

Письмо твое заказное не получил еще, сегодня сходил к Иванке, так как все письма, кроме заказных, разносит теперь он. Попросил его, Мифа, узнать у цензора, было ли мне заказное письмо и если было, то у кого оно гостит? Представь, мне Справочник машиниста башенного крана целый месяц не отдавали, а художественную литературу тем паче. Наверняка сами сначала зачитают до дыр, а потом мне вручат ко дню рождения. Здесь в колонии есть три книги чьи-то, кому-то привезли из дому. Но так и не нашли, чьи они. А сегодня мне принесли почитать Василия Шукшина «Брат мой». Читаю с огромнейшим интересом, с упоением. Каждый рассказ взят из жизни живой, слова, фразы встречаются действительно лагерные. Особенно нравятся мне народные выражения, местный говор, деревенские частушки. Почти каждый зэк скажет о Василии Макаровиче Шукшине — Брат мой. Из современных писателей мы больше всех любим Шукшина и Владимира Высоцкого.