Босая в зеркале. Помилуйте посмертно! - [100]

Читать можно сейчас ночи напролет, ночи у нас светлые, солнце заходит ненадолго, но светло белесой утомительной светлостью. А комаров тьма-тьмущая, жуть, ко-шмар и ужас. Дни стоят солнечные, крепкие и жаркие. Работаем на улице, залаживаем фундамент под новый дом, одновременно и загораем жадно, буквально обугливаемся. При малейшей возможности я работаю в одних трусах и загорел, как негр, блистаю? или блещу, как уголек. Это первое такое жаркое, знойное лето, а летом 1978 года здесь даже шапки не приходилось снимать.

В изоляторе или, как ты говоришь, «в карцере» я не сидел и не горю желанием побывать там, когда нам и здесь несладко. Брат мой, сестра моя, в тюрьме да еще внутри тюрьма, и я не заговорен от изолятора, нет таких молитв на свете. Муторно становится на душе, когда за сущий пустяк лишают ларька или посылки и кладут в личное дело клюкву о нарушении режима содержания. А такое, как ШИЗО с 15 сутками, тем более страшно.

Знаешь, Алтан Гэрэл, я научился видеть тебя воображением, так, я видел тебя в лесу, в бордовой спортивке ты бежишь, лазаешь по деревьям, ковыряешь себе серу, находишь розовую пахучую живицу, радуешься, отламываешь половинку и протягиваешь мне пожевать, живо-живо щелкаешь орешки, как белочка…

Вижу я тебя, Алтан Гэрэл, идешь ты босая по степи.

И взошла опять радуга с восьмою, черною дугою — идешь ты босиком по радуге, пальцы ног твоих сжимаются, трепещут, горят от бурлящих, щекочущих, обжигающих лучей, жемчугами сверкают лепестки твоих ногтей.

И вижу я тебя вечно такою, босою в бархате…

И слышу каменный гром аварийной грозы над твоею головою.

Да хранят тебя боги, любовь моя.

22 июня 1981 года. Мелентий Мелека

Письмо 64

Здравствуй, моя бесценная Алтан Гэрэл!

Сегодня 21 июля 1981 года получил от тебя книжную бандероль, которую ждал страстно. Получил все, и замечательную финскую бумагу. Золотое тебе спасибо, целую тебе обе руки за книгу «ТАК ЭТО БЫЛО» Валентины Елисеевой в серии «Наедине с собою». Действительно наедине с сердцем я буду перечитывать эту книгу о любви. Если «Записки Серого Волка» нигде невозможно разыскать, то брось ты этот дохлый номер, может, потом переиздадут к моему выходу на волю.

Бандероль-то, оказывается, валялась здесь с 25 мая, но получил только сегодня, Алтан, как бы мне ни хотелось, но должен тебя огорчить сплошною невезухою:

1. 1 Мая к нам в секцию забрел навеселе прапорщик Хвостососов из ДПНК и попросил у меня «Записки следователя» Льва Шейнина на недельку, что ты подарила мне на день рождения… Я не мог отказать ему, естественно, ведь он обещал вернуть книгу в 100-процентной сохранности лично мне в руки, а он так и не вернул, хотя я его видел и несколько раз напоминал об этом. Придется идти к замполиту, если это не поможет, то вынужден буду жаловаться прокурору по надзору. Вот какие у нас хлопоты с хорошими книгами.

2. Случилась со мною беда — я семь суток отсидел в изоляторе. А за что, спрашивается? Кажется, что предусмотрел все мелочи, обдумывал каждый свой шаг, чтобы не схватить новые нарушения, но вновь погорел. Скажу честно, хотел я на работе постирать куртку — разжег мизерный костер, чтобы подогреть воду, так как в балках— в помещениях, где мы переодеваемся, нельзя топить печки. Вот и устроили меня, злополучного, в изолятор. А зачем я-дурак костер палил? Палил не я один, почти все палили каждый день в сухую, жаркую погоду большущие костры, а пострадал за всех я один. Вот так любит меня начальство, постоянно меня из всей шушеры и шоблы выделяет, так как я стал скандальным борцом за справедливость в нашей зоне. В одном я убежден, что не пришьют мне нарушение за мое дыхание.

Алтан, родненькая моя, отныне я тебе буду присылать одно-единственное письмо через цензуру, решил застраховаться. Не огорчайся, в конверт свободно влезает по пять стандартных листов. В июле написал тебе два письма: 16 и 21-го, сегодня. От тебя в июле получил четыре письма бесподобных. Спасибо, спасибушко, спасибище!!! Богоравная ты женщина… Ей-богу! Мелентий

Письмо 65

У нас с 30 июля по 4 августа стояла ужасная жара, невиданная жарища, не знаю, сколько градусов даже. Прекрасно, что работаем на улице, я постоянно в одних трусах обугливаюсь. Построили полдома, завтра начинаем рубить второй этаж. В работу, как и в письмах к тебе, вкладываю всю свою душу, все силы, словно нам с тобою придется жить да поживать в этих домах. А кто знает? Только ты не принимай слишком близко к сердцу все мои невзгоды, эти мелочи жизни растают, как утренний туман.

Сегодня 6 августа 1981 года, получил от тебя письмо и буду спать с улыбкою на лице. Глядел и глядел на твой родной почерк и как будто услышал твой живой голос, грудной и свободный, такой приятный, порою страстный: «…ошибки женщины почти всегда происходят от веры ее в добро или из ее уверенности в правде». Что ты хочешь сказать этими словами Бальзака? Ответь. «Женщина не может по-настоящему любить мужчину, который уступает ей в мужестве», — цитируешь Жорж Санд. Намек понял, я и не собирался уступать тебе в мужестве. Алтанхан, я давным-давно понял, что тебе ни в чем нельзя уступать. Если ты в семнадцать лет читала «Сержант милиции», а я — в двадцать семь — это еще не означает, что я отстал в самообразовании от тебя на десять лет. Я наверстаю упущенное здесь. С понедельника, т. е. 10 августа снова иду учиться в ПТУ, теперь на сварщика на шесть месяцев. Постараюсь и на этот раз сдать экзамены на отлично, выучиться; ибо специальность сварщика мне особенно пригодится в жизни. Времени снова будет в обрез, что хорошо для меня. Мать свою я не потяну сюда, это равносильно тому, что живьем ей в землю закапываться. Что она будет здесь делать? Где жить, где работать? У нее и так нет никакого здоровья, я сгубил все ее здоровье. Мать глубоко укоренилась на Украине, вросла в землю всем большим хозяйством, да к тому же ей нужен теплый, сухой климат от ревматизма. Ума не приложу, как это она после пенсии побросает из-за меня все на свете и прикатит ко мне?! Поверь, я маму не зову даже на свиданку, ибо знаю, как достается и обходится эта поездка в чужие, дальние края в тюрьму, да еще с пересадками, вещами, продуктами. Бедная-бедная моя мама! Слов нет у меня, чтобы выразить всю свою страшную вину перед нею.