Бородинское пробуждение - [42]

Солдаты сбежались от пушек к палисаду.

Белой, коренастой грудью коня Кутузов медленно наезжал на батарею. Большое тело его колыхалось по бокам седла. Белая фуражка без козырька плотно нахлобучена на голове. За ним на расстоянии в несколько шагов ехала свита.

– Р-рота, становись! – закричал офицер. – Смиррна!

– Лександр Иваныч, – сказал вдруг Кутузов неожиданно тонким и мягким на слух голосом. – Я тебя издали углядел, друг мой.

Кутузов был в расстегнутом сюртуке с полосатой георгиевской лентой и нагайкой через плечо. Он тяжело дышал. Несмотря на прохладный день, вынул платок, отер шею.

– Хорошо ли сделал высотку? Кто здесь над пушками?

– Полковник Шульманов, ваша светлость, – ответил генерал.

Кутузов оглядел батарею.

– Славно, славно устроил. Однако выпячена слегка. Карл Федорович! – позвал он.

Подъехал офицер на караковом жеребце.

– Распорядись к вечерку подвинуть Раевского и Дохтурова, пускай флангами сойдутся на батарее. Гвардейцев с артиллерией тоже подтяни.

– Слушаю, – сказал офицер.

Я знал, что Кутузов не всегда носит повязку на выбитом глазе. И все-таки это большое, книзу раздавшееся лицо, с одним как бы дремлющим оком, а другим и вовсе оставившим только белесую впадину, это лицо с печально и устало вскинутыми бровями удивляло одновременно чем-то детским и старчески умным.

Да и сама рана была необыкновенна. Пуля пробила навылет голову, вошла под глазом и вышла в затылке. Казалось, до сих пор на лице сохранилось удивление: «Как это я остался жив после такой раны?..»

– Отсюда неплохо видать. – Кутузов повернул коня и стал разглядывать французскую сторону. – Однако не узнаю его, закопался по уши.

– Опасается, – сказал кто-то из свиты. – Зубы об нас поломает, а ну как потом добиваться станем?

– Зубы-то поломает, – согласился Кутузов. – Только добивать, боюсь, нечем будет.

– Глянь, глянь! – закричал солдат. – Братцы, орел!

Все закинули головы. В голубовато-белесом небе медленно и высоко парила большая птица.

– Хорошая примета, – заговорили кругом. – Это к победе.

Кутузов с трудом поднял голову и тоже смотрел из-под ладони.

– Орел в небе хорошо, – проговорил он.

Внезапно привстал на стременах и с напряжением, так что покраснело лицо, крикнул зычно и тонко:

– А на земле орлы еще лучше! Так ли, дети мои, дорогие орлики?

– Верно, отец! Так, родимый! – наперебой закричали солдаты. – Не подведем, не сумлевайся!

Кутузов опустился в седло, наклонил голову и было тронул коня. Но вдруг обернулся к артиллерийскому генералу:

– У меня к тебе просьба, голубчик. Ты молодой, горячий. Христом богом прошу, не лезь в пекло. Оставишь артиллерию без командира, что тогда буду делать?

– Слушаюсь, ваша светлость! – весело отвечал тот.

Это был начальник артиллерии генерал-майор Кутайсов. На том самом месте, где сказаны были эти слова, он упадет с простреленной грудью, не выполнив обещания держаться сзади огня. Армия останется без двухсот пушек, забытых в артиллерийском резерве.

По какому наитию уже теперь, накануне сражения, Кутузов понимал эту опасность? Он что-то еще хотел сказать Кутайсову, но только кивнул головой и уехал. В небрежности его посадки, в спокойствии, с каким он поглядывал по сторонам, сквозило мучительное напряжение сил, и только рука сжимала и разжимала рукоять нагайки, висевшей через плечо…

Листов перехватил меня раньше, чем я доехал до бивака.

– Хорошая новость! – сказал он. – Сейчас говорил с младшим Тучковым. Он вас согласен причислить к штабу. Какая удача, что на него напал.

Сам Листов получил распоряжение Багратиона быть при командующем первой армией Барклае де Толли. Уже сейчас Багратион подозревал, что главные события развернутся на его фланге и ему придется просить подкреплений у Барклая. Чувствовал это и Барклай, перед боем командиры обменялись адъютантами для координации.

Мы поехали в самый конец левого фланга. Здесь разворачивался третий корпус Тучкова-старшего. Его младший брат, генерал-майор, командовал бригадой из трех полков. Тучковы жили на Пречистенке недалеко от Листовых. Листов был вхож в этот дом, а с младшим Тучковым установил хорошие отношения.

Значит, сейчас я увижу того, о ком мне рассказывал Артюшин, чьи глаза на портрете поражают печальной силой, в чью память будет стоять часовня на поле Бородино…

Но нет, он вовсе не был печален. Командир бригады встретил нас возле палатки. Он сидел на чурбаке и что-то писал, знаком просил подождать.

– Кашу, вино, за этим присмотри сам, – сказал офицеру. – Да чтоб не жгли костров на пригорках, пусть ищут ложбины. Караулы усиль, мало ли что ночью. Егерей после восьми спать.

Потом обернулся ко мне:

– Я знаю о вас. Бумаги у Кульнева задержались? Приятно встретить соратника по Финскому походу.

Ни грусти, ни ощущения предстоящей гибели, как на портрете, не было на его лице. Пожалуй, оно менее тонко, чем изобразил художник, но матовая ровность кожи, темные, с янтарным проблеском глаза и как бы насмешливый очерк губ придавали ему неуловимое изящество. Говорил он быстро, любезно, не очень дожидаясь ответа.

– Первое дело снабдить вас бумагой. Мелентьев!

Подбежал адъютант.

– Заготовь мне на подпись приказ: «Сим удостоверяется, что поручик…» Берестов ваша фамилия? «…поручик Берестов назначается офицером по особым поручениям при командующем». Пусть так и значится – «по особым поручениям», чем непонятней, тем у нас важнее. Делай, Мелентьев. Да скажи Музыченке, чтоб красивей писал, не то его в полк определю за каракули.