Бородино - [3]

Фельдфебель Крэтли сказал, что шестьдесят пять наших товарищей (если я не ошибаюсь) оказались призваны в Великую армию усопших. Некоторые из них отправились туда еще во время действительной службы (кое-кто — по собственному почину, как тебе известно, Биндшедлер).

Он зачитывал погребальный список: Шаад Пауль… Бютикофер Вилли… Леман Йохан (который вроде, говорят, повесился)…

По сигналу Крэтли сто шестьдесят восемь человек встали, чтобы почтить память умерших.

Издали зазвучало „Мы шли под грохот канонады…“ в исполнении трубача, которого Крэтли, по-видимому, укрыл где-то позади зала, в коридоре», — сказал Баур, на ходу трижды хлопнув в ладоши, одарив меня улыбкой, которая затем исчезла с его лица.

«В четыре часа дня (по-моему, так) мемориальное заседание горной стрелковой роты было объявлено закрытым. В головах бродило вино. На улице еще светило солнце. Над улицами реяли флаги.

Я распрощался с товарищами из третьего взвода, с лейтенантом Маттером, впоследствии командиром полка; с капитаном Ребером, который позже стал бригадным офицером и, между прочим, выступил с докладом об обеспечении своевременной боеготовности, классный был доклад, кстати, если сравнивать с отдельными формулировочками фельдфебеля Крэтли, которые порой то в краску вгоняли, то в обморок — внутренне, конечно. Я попрощался и с Бахманом, этим длинным, худым, старым полковником. Упомянул к случаю, что когда пришел на встречу, то спрашивал, жив ли еще старина Бахман. Причем добавил тогда, что годика два назад вроде бы видел его издалека в Берне, но, правда, не поздоровался с ним. Офицер на входе заверил: нет-нет, Бахман давно умер.

Бахман разулыбался.

„Вот вам мой приказ, — сказал он, — в следующий раз подойти и поздороваться. Тогда мы с вами выпьем вместе чашку кофе или бокал вина“.

А организаторов, Биндшедлер, я проигнорировал, включая того самого вахтмейстера, которой отправил нас обоих через ледник Алеч без страховочной веревки.

Я его недавно видел на рынке. Он продавал какой-то женщине ветку форзиции».

Баур стоял у камина, неподвижно уставившись в одну точку в саду. Я сказал себе, что мы не виделись уже два с четвертью года со времени нашей прогулки по Ольтену; и что в Амрайн я, собственно говоря, приехал впервые в жизни; что, вполне возможно, мне (думал я, сидя на стуле, закинув ногу на ногу) суждено было находиться ровно в том месте, где в свое время стоял Баур, держа в руках коричневые полуботинки, а это, в свою очередь, напомнило Меретлайн — правда, та вместо полуботинок держала в руках череп ребенка и белую розу.

Ушли из гостиной, отправились в бывшую столовую, где раньше висела картина, изображавшая двух охотников во время утиной охоты, в тот момент, когда собака рвалась с поводка, поднятая выстрелом, второй охотник, не удержавшись, опрокидывался назад, падая из лодки в воду, утка падала вниз, а тот первый, с ружьем, покатывался со смеху, наблюдая всю эту сцену. Мы пошли наверх обедать, чтобы потом, после обеда, успеть поглазеть на детский маскарад.

Пройдя вперед, до поворота дороги, вспомнили о лепестках цветущей вишни, осыпавших траурную процессию. В привокзальном переулке помянули кузину Баура Иду, которая, заглядевшись на какого-то мужчину, неловко повернулась да и упала. Прошли через привокзальную площадь и, взглянув на пути, увидели другую кузину, Мину, которая стояла у окна вагона и с улыбкой приветствовала родственников, что могло создать в душе Баура впечатление, будто Мина только для того и родилась на свет, чтобы проездом через Амрайн поприветствовать своих родственников.

Всюду на привокзальной площади были разбросаны конфетти, преобладали лиловые, напоминая плац гимнастического союза, обсаженный отцветающими вишнями — японскими, конечно. Солнечный свет был белесого оттенка.

Мы прошли через подземный переход под железной дорогой. Стали попадаться первые детские маски. Баур сказал: «Ты знаешь, на карнавале, особенно в первые дни, время словно хочет закончиться. И мне кажется, что детские маски, особенно белые, с бубенцами на костюмах, способствуют тому, чтобы этого не случилось».

Ребенок в маске, которого вела за руку мама, нес трещотку, но вертеть ее был явно не в состоянии. Над нами взлетела целая стая голубей. «Биндшедлер, вон там ресторан, где обычно справляют поминки после похорон одноклассников, едят копченую колбасу и хлеб, пьют вино. И где на следующий день, ты ведь помнишь, остатки этой трапезы еще раз всплывают, рядом, в канализационной канаве. А напротив стена с плакатами, навевающими разноцветные партитуры греческих скал, от которых вздымается эгейский ветер, приносящий стрекот цикад», — говорит Баур.

Ребенок в маске перед нами отпустил руку матери, переложил трещотку в правую руку, стал ею размахивать. Вновь появилась стая голубей, на этот раз они полетели на восток. «Вон там жил Иоахим Шварц, ну тот, помнишь, который дерьмо из туалетов откачивал», — сказал Баур. Я глянул на этот двор, на каштаны, на то место, где стоял дом. Ребенок по-прежнему крутил трещотку. Я подумал, что в следующем доме жил майор кавалерии. И правда, западная стена походила на бугорчатый ковер, словно делящий фасад на лоскуты, за которыми рождались, жили и умирали — иногда и насильственной смертью.