Борька, я и невидимка - [15]

—  Вот и неправильно, что его хотели погубить.

Владимир Иванович улыбнулся. Косте стало нехорошо.

—  Кто же хотел его погубить?

—  А там… на странице сто восемьдесят три.

Ребята еще ничего не поняли. По классу пронесся шелест страниц. Все искали страницу 183. Там действительно было написано: «Вы меня губите! — закричал Дубровский».

—  Так кто же хотел его погубить? — спросил Владимир Иванович. — Эти слова он говорит Марье Кирилловне.

—  Вот она и хотела.

Ребята засмеялись. Но не от восторга. Смеялись над Костей; он чувствовал это.

—  Но сейчас мы говорили об Андрее Гавриловиче, — сказал Владимир Иванович.

Владимир Иванович по-прежнему улыбался. Голос у него был ровный. Казалось, он просто не понимает, что Костя не подготовился.

«Притворяется», — подумал Костя. Но отступать было не куда.

—  Андрей Гаврилович тоже хотел его погубить!

Ребята захохотали.

—  Эх, Костя, — сказал Владимир Иванович. — А ведь Андрей Гаврилович — отец Дубровского.

Костя насупился и сердито взглянул на Владимира Ивановича.

—  Я не читал про Дубровского.

—  Не успел?

—  Не успел.

—  Чем же ты был занят?

—  А я не был занят.

—  Не был занят и не успел. Непонятно.

Ребята снова задвигались, на лицах появились улыбки. Они знали Костю. А Костя знал, что в этот момент весь класс смотрит на него и ждет, что он скажет. И все же Костя задумался.

Владимир Иванович — это не Владик и не Зинаида. Он разговаривает, как будто приятель. Только от таких приятелей будешь два дня в затылке чесать. Нет, лучше не связываться.

—  Владимир Иванович, я не выучил, — сказал Костя. — Я же честно признался. Поставьте мне двойку — и все.

—  Да мне двойки не жалко, — весело сказал Владимир Иванович, — мне тебя жалко, что ты Пушкина не читаешь.

Костя почувствовал, как невидимка толкнул его в бок маленьким своим кулачком. «Смотри-ка, тебя жалеют», — шепнул он.

И Костя, подчиняясь невидимке, послушно открыл рот.

—  Почему это меня жалко? — сказал он. — А может, Дубровского вовсе не было. Может, его выдумали? Я, например, никакого Дубровского не видел.

—  Ну, конечно, — согласился Владимир Иванович. — Индийского океана тоже нет.

—  Почему это нет? Он около Индии!

—  А ты его видел?

—  Не видел.

—  Значит, нет Индийского океана, — вздохнул Владимир Иванович. — Раз ты не видел, — нет — и все. И Австралии нет. И Африки.

Ребята засмеялись. А Невидимка уже барабанил кулаками в Костину спину и зудел: «Смелее, смелее!»

—  Вы про географию не спрашивайте, — сказал Костя. — Сейчас литература.

—  Но ведь литературы ты не знаешь. Как же я с тобой буду разговаривать о литературе?

—  А я, может, вообще литературу не люблю. Мне не нравится литература. Вот! — выпалил Костя и втянул голову в плечи.

Костя стоял и ждал казни. Сейчас Владимир Иванович скажет: «Вон из класса». Костя даже вышел из-за парты и стал рядом, чтобы удобнее было идти к двери.

—  Так, — сказал Владимир Иванович. — Ты не любишь литературы…

«Смелее, Костя! — шепнул невидимка. — Все равно выгонит».

—  Не люблю, — твердо, сказал Костя и сделал один шаг к двери. — Я честно. Вы же сами говорили, что лучше неприятная правда, чем приятная ложь. Вот я и говорю правду.

Владимир Иванович, улыбаясь, смотрел на Костю. Знает Костя эти улыбочки. С такими улыбочками в два счета за дверь вылетишь. И Костя уже совсем готов был вылететь. Он даже не очень боялся, даже как будто немножко хотел, чтобы его выгнали. Все-таки — за правду.

Владимир Иванович взглянул на часы.

—  Семь минут осталось, — сказал он. — Успеем. Давай, Костя, выкладывай, чего ты еще не любишь.

Костя не удивился. Он вздохнул и снова встал за парту. Такое уж его, Костино, счастье: хочешь, чтобы выгнали, — не выгоняют, хочешь остаться, — выгонят.

Костя опять вздохнул.

—  Мне не нравится, когда врут, — сказал Костя.

Владимир Иванович кивнул. Мила Орловская хихикнула, хотя пока ничего смешного не было.

—  Еще мне не нравится смех без причины. Это признак дурачины, — сказал Костя, покосившись на Милу.

Теперь засмеялись несколько человек сразу. Костя приободрился.

—  Мне не нравится, если я чего-нибудь не люблю. А если люблю, — пожалуйста, сколько угодно. Вот ботанику я не люблю — там цветочки всякие. Что я, буду цветочки нюхать? Или, может, духи?.. Я духи вообще терпеть не могу. А рисование еще, например, хуже духов. Рисуют всякие домики или кроликов. А если я хочу лошадь нарисовать или спутник, а не кролика? Может, я сегодня кролика не могу нарисовать, у меня настроение такое. Завтра нарисую, пожалуйста, а сегодня — лошадь. Конечно, я примерно говорю: пускай не лошадь, а корову или паровоз — это все равно. А может, я со всем рисовать не люблю. Зачем тогда рисовать? Знаете, Владимир Иванович, картина такая есть, называется «Опять двойка»? Все говорят: хорошая, прекрасная. А если я хочу другую картину посмотреть, например «Опять пятерка»? Есть такая картина?

—  Нет такой картины, — сказал Владимир Иванович.

—  Вот видите! — обрадовался Костя. — Сами говорите — нет. Зачем тогда мне рисование, если художники даже нарисовать не могут? Я ведь не художник.

—  Не художник, — согласился Владимир Иванович. — Ну, а что ты любишь?

—  Папу, — сказал Костя.