Борисов-Мусатов - [29]

Один постановочный этюд они писали вместе — Мусатов и Кардовский. Виктора за его работу Чистяков очень хвалил — точно найдены отношения: темно-красная драпировка, желтоватый череп, коричневые корешки старинных фолиантов… У Чистякова все чувствовали с волнением, что «всякий нос, кисть руки, череп на фоне старой черной книги — все это не только материал для изучения, но и путь к идеальному и… непостижимому. А так как рядом с этим все изучаемое должно быть изучаемо строжайшим и добросовестнейшим образом, несмотря ни на какие жертвы и лишения, то и получилось какое-то доведенное до предела преклонение перед любимым делом». Виктор так дорожил похвалой Чистякова, что натюрморт с черепом и книгами повесил на память над тем же диваном в родительском доме. Изображение для домашних было не так приятно, как, скажем, пруд с лебедями, но здесь уважали все, что ценил Виктор.

«Чудак, заноза, пифия дельфийская… хитрый мужичонка…» — перечислял некоторые школярские прозвища Чистякова один из младших современников Мусатова. Чистяковский «нажим», его колкости — как оценят позже иные из них — шли от стремления поставить перед молодежью дилему: «Или живопись может органически перестроить человека, или она только эстетическое баловство, которым и заниматься всерьез не следует». Нравственное воспитание будущих художников было «сверхзадачей» чистяковской системы…

Одни мазали «телесной» краской ногу живого натурщика, для других звучал этот голос с сильным нажимом на «о»: «И верно, да скверно!», «Природа — ваша мать, но вы — не рабы ее!» или того хлеще: «И правда, кричащая не на месте, — дура!»… Чистяков рассказывал о Ван Дейке, Веласкесе, Веронезе… Чистяков гнал их в Эрмитаж, всегда нацеливая посмотреть, «как поставлен глазок у Веласкеза», «как горят фрукты у Снейдерса», или говорил: «Сходите, покритикуйте Тициана!» Виктор впервые увидел тех великих венецианцев, о которых так много уже слышал и читал. Под началом Павла Петровича делали копии с полотен старых мастеров. Технику Чистяков советовал доводить до виртуозности: «Без нее вы никогда не сумеете рассказать людям свои мечтания, свои переживания, увиденную вами красоту…»

Из шедевров же русских мастеров Виктор более всего восхищался пейзажными этюдами Александра Иванова к его прославленной картине. Наверное, позже проступит еще сильнее впечатление от них — омытая красота многоцветного мира: сколько воздуха в голубых далях, сколько света, и даже в волосах человека — синие «рефлексы», а зеленые камни и отражения в воде!.. В сближении с товарищами помогло Виктору присутствие Щербиновского, он и знакомил многих со своим земляком. Жил Щербиновский в одной комнате с невысоким, щеголеватым, очень знающим искусство Игорем Грабарем, выходцем из закарпатских земель — из Угорской Руси. Грабарь был общительный, живой, и живость была не фанфаронская, а деловая. Позднее он скажет о себе, что «всегда был жизнерадостным в самом лучшем, в эллинском, в языческом, пантеистическом смысле этого слова».

Ну а Щербиновский — «Митенька Щербиновский» — как и в Москве, был в академии звездой! Спустя годы Грабарь припомнит, что таких этюдов, какие писал молодой Щербиновский, в те времена не писал никто. Для всех он был свой: Поленов, Левитан, Серов и Коровин возлагали на него огромные надежды. Павел Петрович смотрел на него всегда ласково. Интересно все же, что Виктор никогда не входил в тесные дружеские отношения с самыми яркими, со всеобщими «кумирами» (даже и с земляками!) — его вело какое-то чутье, интуитивный поиск более своего, глубинного, «сердечного»… «Великан, силач, блестящий оратор, чарующий собеседник, редкий эрудит… живописец сверкающего редкостного дарования» — таким вспомнит молодого Щербиновского Игорь Грабарь. Вот уж кто должен был на всю Россию прославить губернский город Саратов! И никто не мог бы поверить тогда, что этот «кандидат в гении» вдруг, после поездки во Францию, станет похожим на «Самсона, внезапно лишившегося сил», что вся последующая жизнь «переимчивого Митеньки», отравленного «ядом самовлюбленности», будет тяжелой драмой.

Но все — и ораторы, и «гении», и таланты — признавали достоинства своей соученицы Мариамны Веревкиной: необыкновенная умница, начитанна — а читала она на разных языках, — она «просвещала» всех, и того же Грабаря. От нее впервые узнали имена многих современных европейских художников, среди них и французских импрессионистов. Веревкина, что называется, всем взяла: очень музыкальна — Виктор любил ее игру на рояле, и хлебосольна: компания часто собиралась на квартире ее отца — коменданта Петропавловской крепости… Через несколько лет в письме к Грабарю с просьбой прислать на память фото его и Кардовского Виктор попросит, чтобы на снимке непременно была и Мариамна Владимировна…

Самые дружеские отношения возникнут между Виктором Мусатовым и занимавшимся в классах академии Александром Лушниковым. Останутся сделанные Виктором два профильных акварельных портрета «друга Алексеича», как он станет его называть. Деятельный Виктор решит помочь правлению студенческой кассы по отбору художественных материалов для выписки их из-за границы. За этим-то общественным делом он и познакомится с «кассиром Лушниковым» (такая шуточная подпись стоит под одним из портретов). Худощавое, спокойное лицо с тонкими чертами, нос с легкой горбинкой, маленькие усики. Узкие, словно чуточку «китайские» глаза под стеклами очков. Да Лушников и был выходцем из дальних восточных земель — из Забайкалья. Кассиром посадили его, видать, из-за деловой и бухгалтерской сметки: Лушниковы были владельцами торговой фирмы по продаже чая в Кяхте. Сразу надо сказать, что к родным местам и к семейным традициям Лушников окажется так привязан, что, несмотря на успехи в художестве, вернется через годы к фамильному своему занятию. Виктор будет беситься, негодовать, но ведь знал же он, что не один коммерческий дух жил в той лушниковской тяге, иначе бы просто разорвал с «отступником», предавшим искусство. А потянет «Алексеича» домой родовая память: просвещенное купеческое семейство Лушниковых возглавляло кяхтинский кружок друзей и учеников сосланных в Сибирь декабристов. А. М. Лушников, отец мусатовского друга, был воспитанником М. А. Бестужева и другом Н. А. Бестужева, сын которого А. Д. Старцев служил сначала в лушниковской конторе. Лушников-старший ставил памятники на декабристских могилах, ему принадлежала коллекция карандашных портретов декабристов, созданных декабристом Бестужевым (до того бывшая собственностью декабриста Горбачевского). И когда в 1906 году вышло издание М. М. Зензинова «Портреты декабристов. 86 портретов», именно художник А. А. Лушников, помнивший эти портреты с детства, отозвался на это событие в печати.