Борисов-Мусатов - [30]

Теперь о семье мусатовского друга известно много важного: Лушниковы получали издания Герцена, через них и через старцевскую контору к Герцену шли сведения из Сибири, в торговом доме Лушниковых все служащие, рабочие «считались как бы членами семьи». Лушников-отец имел репутацию либерала, к властям относился оппозиционно. О нем историки пишут: «Он дружил с политссыльными и оказывал содействие не только декабристам, но и народникам, он вообще сочувствовал освободительному движению…» Вряд ли Виктор Мусатов ничего об этом не знал.

От здания академии до дома недалеко: квартала два. Виктор пробегал их за десять минут по пятой линии Васильевского острова, где снимал угол. Нырял под арку ворот серого четырехэтажного дома. На Рождество ударили морозы. Веяла в лицо — при свете фонарей — мелкая снежная пыль. Слышно ее шуршание по ступеням подъезда. Внизу — он прислушивался, сидя в комнате, — топот и звуки гармоники: гуляли дворники. Виктор писал домой — не в Саратов, а дяде Матвею, на очередную его станцию Ртищево. Милый дядя попал, как и бывает с такими хорошими людьми, в «переплет»: травят его всякие подлецы — надо ободрить! Рассказывая о разных петербургских новостях — проворовавшегося Исеева, бывшего конференц-секретаря академии, присудили к ссылке в Сибирь, Репину дали звание профессора, открыли академическую столовую, — Виктор видел мысленно дядю, попыхивающего трубочкой над его письмецом, дядю — страстного любителя «серьезного» чтения и игры на старенькой фисгармонии. И под питерскую метель, под рождественскую веселую шумиху думалось о доме.

Художник Сергей Васильевич Иванов, вовсе не похожий на «артиста»-художника, обличьем напоминал учителя или земского врача. Прост и строг. Лицо худое, с бородкой и усами, за круглыми очками — изучающий, исподлобный взор. А лоб — как наклонит голову — словно надвое разделен: так развиты лобные доли, да еще чело в рытвинах от крепких постоянных дум. За суровую внешность и родня прозвала его «хмуругим», но зато как хорошо осветится вдруг его лицо мягкой, как бы стеснительной улыбкой. И в живописи своей он — жанрист, и сердце его в самой гуще народной, тут он и тему уже нашел, свое — незаемное, «ивановское». Очень дорожил Коновалов общением с Сергеем Васильевичем!

Так случилось, что и для Иванова Саратов стал дорогим причалом: сам москвич, два года назад женился он на молодой художнице, ученице Училища живописи Софье Константиновне Киндяковой — из известного саратовского семейства. Начиная с картины «На новое место. Русь идет» — с мучительным интересом отражал Иванов драму крестьян-переселенцев. Саратов оказался одним из главнейших перепутий, где она развертывалась. Летом прошлого, 1891-го Сергей Васильевич, уже человек «тертый», сам прошедший с переселенцами десятки верст, деливший с ними нужду, грязь, пекло дорог, был потрясен тем, что увидел на Волге у Саратова: он опишет в дневнике костры, полуголых детишек, изможденных от голода, затравленно озирающихся баб и мужиков, со страхом глядящих на громадные пароходы. Здесь, в Саратове, и в уездном Аткарске, в тюрьме и в остроге изучал Иванов жизнь арестантов и каторжников для своей картины «Этап». В нынешнем же, 1892-м, это полотно вызовет целый скандал среди передвижников: «старшие» из них поднимутся против Иванова — представителя молодого передвижнического поколения. Только шесть человек, среди них и корифеи — Ярошенко, Ге, Поленов — заступятся за него.

В Саратов пришла весна, и жившие на «мусатовской» улице Вольской и по соседству с Коноваловыми супруги Ивановы частенько прогуливались до волжского берега — к конторе пароходства Зевеке. «Кругом уже кипит оживление, народ, огни, свистки пароходов, Волга разливается… Здесь уже начинаются жары…» — рассказывала Софья Константиновна. Закрутит скоро по улицам столбами сыпучая пыль — начнется, как старики называют, «дожжик саратовский». А пока дни были хороши и особенно — теплые, лунные ночи, когда можно часами сидеть у реки на бревнах, пахнущих смолистой свежестью. Приехал Щербиновский — поведал Иванову о разных новостях. Объявился Альбицкий: втроем — с ним и Коноваловым — ездили на лодке. С начала апреля Иванов начал «приохочивать» комнатного человека Василия Васильевича к волжскому раздолью. «Вчера пошли на Волгу с Коноваловым, — удивлялся он, — это, оказывается, такой субъект, что, проживя 10 лет в Саратове, не был ни разу на пристани, и когда мы пришли и залезли в опрокинутую лодку, откуда думали писать, он боялся, что нас прогонят. Написать ничего не удалось — был такой ветер…». А после переплывали и на другой берег Волги, и на островах уединялись, ища мотивы для этюдов.

И много говорили о том, что болело у обоих, — ведь ясно, что давно в передвижничестве раскол, закоснели, оглохли «старики» ко всему свежему, а искусство сейчас на новом повороте — на волжском ветру эти мысли налетали особенно сильно. Вернувшись из одной такой поездки, Сергей Васильевич записал в дневнике: «Не „что писать“, а „как писать“ — вот вопрос, который представляется мне главным из всех тех вопросов, какие предъявляет наша братия. Это я по поводу разговоров с Коноваловым…». В один из приездов Виктора Мусатова на каникулы и познакомил его первый учитель с художником С. В. Ивановым.