Борисов-Мусатов - [27]

2

Конверт нарисован, а на нем: «Заказное, г. Москва. В Училище Живописи, Ваяния и Зодчества, на Мясницкой улице. В Совет училища…». В таком — только ненарисованном конверте — ушло и прошение о поступлении в «головной» класс в августе 1890-го. Рисунок: конка, запряженная двумя лошадьми, наверху — на «империале», где подешевле — люди в котелках, прицепились сзади мальчишки, в ракурсе — линия уплывающих крыш. А вот и сам рисовальщик: сидит спиной к нам, сюртук скинут, на белой рубахе вперекрест подтяжки, справа — открытое, полуовальное окно чуть ли не чердачного вида («нумера»!). Студенческий беспорядок: чайник на подоконнике, ложка в стакане, на столе фуражка, тут же, у ног, саквояж. Сидит приезжий саратовец, подперев левой рукой голову, задумался.

Да и было о чем. За окнами Москва, а мечтал ведь об академии, о Петербурге… Как же и почему получилось иначе?.. Перетянули «домашние» соображения: отец плох, туго со средствами в семье, а может, и ораторский дар Щербиновского действительно причиной? Дмитрий Щербиновский, уроженец саратовского уездного города Петровска, еще до Виктора был завсегдатаем коноваловских сходок, а затем приезжал на каникулы из Москвы, где учился в Университете на юридическом, сдружившись с известными художниками. Столько интересного рассказывал он о московской художественной среде, что Петербург показался на расстоянии холодным и мертвым…

Прекрасна Москва: Виктор с восхищением обходил ее исторические места. Удивило здание училища на Мясницкой — этот угловой фронтон с колоннадой и парадная лестница в два марша, идущая по кругу, со статуями в нишах. Говорят, тут даже призраки живут в подвалах — с тех времен, как происходили в доме тайные собрания масонской ложи. А вот само преподавание день ото дня тошнее. Где же она — слава Московской школы живописи, былая, перовско-саврасовская?.. В «класс рисования с оригиналов и гипсовых голов» входил, лениво переваливаясь с боку на бок, тучный, некогда, наверное, красивый бородач. Садился и явно нехотя доставал большими ручищами очки из кармана, кряхтя долго протирал их. Встав, шел по рядам, делал отрывистые замечания, иногда сам поправлял рисунок… Главное — строить форму, верно передавать светотени, но ни фон, ни окраска предмета ему не важны!.. Может, по-своему, он и прав, может, и верно, что сам он — «блестящий рисовальщик», но до чего скучно на уроках у этого сонного медведя с густыми черными бровями… Как не похож профессор Евграф Семенович Сорокин на красиво, торжественно вышагивающего Баракки — в изысканно повязанном галстуке, чуть набок надетой шляпе! Как не похож на тихого Коновалова, сердечно внимательного отдельно к каждому ученику. А для Сорокина все ученики, наверное, на одно лицо. Требует, чтобы и работы были — как по шаблону — одинаковы… Ни цвета, ни света, ни воздуха — глаз тоскует! И сразу все в классе: гипсы, холсты — кажется покрытым слоем серой пыли. А ведь в старших классах преподает Поленов.

Но Москва дала радостный урок на всю жизнь, познакомив с коллекцией Третьякова. Здесь, перед полотнами Левитана, Нестерова, Серова, Сурикова, дышалось полной грудью. Здесь впервые для Мусатова открывались те пути, какими пошла русская живопись уже с середины 1880-х годов, — пошла, говоря нестеровскими словами, на поиски «живой души, живой формы, живой красоты в природе, в мыслях, сердце, словом, повсюду». Здесь забывалась классная тоска.

По приезде в Москву он дал на ученическую выставку этюд, написанный прошлым летом в Хмелевке. Это был как бы «осколок» детства: плотина у дедовой мельницы, серебристая зелень ветел, свесившаяся над темной запрудой. К удивлению Виктора, этюд сразу же был куплен кем-то из посетителей за двадцать рублей!..

Только за одну московскую зиму он так много увидел и понял, что его ожгло стыдом за свой «рассказовский шедевр»: и этой-то безграмотной мазней втайне надеялся он «посрамить» недоброжелательно настроенную родню?.. Дело в том, что последним летом Виктор с сестрами гостил у дяди Матвея, которого служба бросала с места на место: на сей раз он был переведен начальником станции Рассказово в Тамбовской губернии. На берегу небольшого пруда, окруженного сосновым бором, стояла дача. Чтобы написать хороший пейзаж, надо было, обойдя пруд, идти далеко за линию железной дороги. И каждое утро детвора: Груня, Лена и их двоюродные братья и сестры — дети дяди Матвея — спорили, кто потащит холст, казавшийся им огромным. Пейзаж все семейство поразил: и пруд, и лебеди на пруду, и зелень вокруг дачки были «как настоящие». И Виктор, довольный, повесил дома, в Саратове, свое произведение в гостиной, над диваном. Но теперь из Москвы он настойчиво просил мать немедленно убрать пейзаж со стены, а еще лучше — сжечь. Просьба была непонятна, но Виктор так настаивал, что Евдокия Гавриловна, привычно считавшаяся с желаниями сына, картину сняла.

А в заветной тетради Виктора появляются планы картин: «Снятие вечевого колокола — Адажио — Глас вопиющего в пустыне — Возвращение с каникул — Григорий Отрепьев — Утро — Вечерняя заря — Мечты — Саратов, забытая могила…». Исторические сюжеты идут вперемежку с лирическими замыслами, и даже задумки «бытового жанра» окрашены грустно-элегически… Он записывает свои «видения», делает и карандашные эскизы. Море мужицких голов, гордые и потрясенные лица, все смотрят на колокол, готовый рухнуть, старуха в платке гневно подняла руку с клюкой. Ну, конечно, суриковские «отзвуки». Или: колокол снят, народ волнуется, идет спор… Все это было наивно и не очень ново, но мысли наплывали одна за одной. В будущей картине «Adagio» должен быть готический интерьер, силуэт дамы в профиль, она играет на рояле, справа — ваза, горит в углу лампада… Иные записи обнаруживают весьма смутные представления о той или иной исторической эпохе. Заметно, что юный художник стремится передать скорее порыв чувств, чем достоверные детали былой жизни. На следующем листе — конспект «Законов перспективы»: о каких картинах речь, когда учиться предстоит самым основным вещам!