Борис Слуцкий - [11]

Происходила запись в добровольцы на финскую войну. Слуцкий дошёл до добровольческого батальона — и повернул назад.

В дружбах происходили перемены, среда Слуцкого выявила свою неоднородность и неединомыслие. Ифлийка Елена Ржевская, в будущем вдова Павла Когана, фронтовичка:

Павел Коган идти на финскую войну не вызывался. Он говорил Вике Мальт, что «эта война несправедливая и развязана не маленькой Финляндией, как об этом писалось в газетах, а нами — страной-колоссом и имеет привкус аннексии, а кроме того, просматривается в ней корыстный замысел проверки собственных сил». Спустя годы В. Мальт, вспоминая тот давний разговор, пишет, что смогла оценить «самостоятельность его мысли, а главное, меру его доверия ко мне, его смелую открытость». За такие суждения можно было жестоко поплатиться.

Копштейн, Отрада и Молочко погибли в снегах той невеликой войны. Наровчатов вернулся непохожим на себя, принёс глухой запой, его не узнавали. Синеглазый красавец немного пришёл в себя лишь к началу Великой Отечественной и ушёл — теперь на пару с Мишей Лукониным — на фронт.

Когда-то — в семидесятых годах — на сцене Большого зала ЦДЛ[8] Михаил Луконин рассказывал, что он, уезжая на войну, успел на подножке вагона поймать слетевшую с него шапку, иначе мог бы и не вернуться с войны по народной примете: потеряешь шапку — голову потеряешь.

Сергей Наровчатов:

Я проходил, скрипя зубами, мимо

Сожжённых сел, казнённых городов,

По горестной, по русской, по родимой,

Завещанной от дедов и отцов.

Крови своей, своим святыням верный,

Слова старинные я повторял, скорбя:

— Россия, мати! Свете мой безмерный,

Которой местью мстить мне за тебя?

(«В те годы», 1941)

Интересная просматривается — как говорили во времена Николая Алексеевича Некрасова — тенденция: определённо русский, ориентированный на историю патриотизм. Это — в головах тех молодых людей, что проходили обучение в вузе чуть ли не космополитическом. Коган погиб двадцатитрёхлетним на войне, под Новороссийском (1942), его стилистический оппонент Твардовский, тоже ифлиец, выжил и написал лучшую поэму военной эпохи — «Василий Тёркин». А в студенческие годы он был уже автором поэмы «Страна Муравия», орденоносцем (получил орден Ленина в 1939-м) и отвечал на выпускном экзамене на билет с вопросом о собственной поэме «Страна Муравия». Если это и легенда, то весьма близкая к той реальности.

В конце тридцатых были пирушки, веселье нищих, студенческие ночные сборища.

Известен позднейший куплет некой песенки Николая Глазкова, обидевший её героя:

От Эльбы до Саратова,

От Волги до Курил

Серёжу Наровчатова

Никто не перепил.

Богатырь Глазков и сам был из дружины добрых молодцев русского разгула, да и Твардовский был там не последним, Самойлов тоже, но сейчас у нас идёт речь об ифлийцах, долженствовавших явить образец новых образованных людей социалистического государства, модус вивенди коих враждебен богеме. Увы. Из уцелевших на войне поэтов, пожалуй, лишь Слуцкий вёл жизнь трезвую, разумную, чуждую «пианству и безобразиям» (по выражению Блока, нередкому в его дневниках).

Но Слуцкий и в ИФЛИ не учился. То есть он туда поступил в 1938-м, однако через год перевёлся по рекомендации Павла Антокольского сразу на третий курс Литературного института. Сыграл роль счастливый случай. Вдвоём с Мишей Кульчицким — его Борис перетащил в Москву, сорвав с филфаковской скамьи Харьковского университета после второго курса, об этом они переписывались и говорили в 1938 году, когда Борис приезжал в Харьков на каникулы, — они пошли на поиски поэта, который дал бы Кульчицкому рекомендацию для поступления в Литинститут. Слуцкий рассказывал: «...мы пошли к Антокольскому. Он выслушал Кульчицкого, изругал его и охотно дал рекомендацию. Потом попросил почитать меня — сопровождающее лицо. Восхвалил и дал рекомендацию. Через сутки я был принят в Литературный институт и целый год подряд гордился тем, что получаю

две стипендии — писательскую и юридическую». Из этих стипендий известна юридическая — 120 рублей. Каждый месяц отец подсылал ему 50 рублей.

Слуцкий и Кульчицкий пошли в семинар Сельвинского.

Слуцкий:

Заученный, зачитанный,

залистанный до дыр,

Сельвинский мой учитель,

а Пушкин — командир.

Сельвинский — мой учитель,

но более у чисел,

у фактов, у былья

тогда учился я.

Со временем Слуцкий сумел объединить ифлийцев с литинститутовцами, добрав в эту компанию и поэтов со стороны, — образовалось нечто всемосковское.

Жил он сперва в общежитии Алексеевского студгородка, а потом в общежитии Юридического института в Козицком переулке, где до революции был публичный дом, в одной комнате с однокурсником Зейдой Фрейдиным[9].

Там же, в Козицком, поселился Миша Кульчицкий.

Они читали друг другу стихи, в основном чужие, много разных стихов, тем более что в 1937-м злосчастном году страна отмечала столетнюю годовщину гибели Пушкина.

«Читал стихи Кульчицкому, и он разделывал меня на все корки». Дружба — дело непростое. «Мы ссорились или мирились так часто, что однажды решили драться раз в году — летом в парке, лишь бы амортизировать скопившуюся за год взаимную злость».

Борис вечерами подрабатывал, преподавал историю в школе для взрослых. В литкружке Осипа Брика он и вообще утаивал свою причастность к стихописанию, а то, что читал вслух, выдавал за «стихи товарища». Точно так же когда-то и Маяковский прочитал своё как не своё Давиду Бурлюку. Разоблачение было неминуемо. Но стихи Слуцкого не тронули Брика. Ему больше понравился Кульчицкий.