Борис Сичкин: Я – Буба Касторский - [26]

Затем следователь Шичанин – тихий, спокойный дегенерат – попросил меня написать автобиографию. Казалось, тамбовская областная прокуратура собирается ходатайствовать перед Министерством культуры СССР о присвоении мне почетного звания. Заместитель тамбовской областной прокуратуры Мусатов задушевно говорил со мною о кинематографе.

Выяснилось, что он и вся его семья являются моими поклонниками. Появился Терещенко, посмотрел на часы – было ровно двенадцать – и сказал, что я свободен до четырех часов дня. Потом я понадоблюсь еще максимум на часок и могу уезжать в Москву на съемку. Насчет билета могу не волноваться – он уже заказан.

Я вышел из прокуратуры и пошел в филармонию. Администратор Житенкова спросила, не думаю ли я, что меня могут посадить. Я не понял, как могла зародиться такая мысль.

Я ушел бродить по городу и убивать время. Есть не хотелось, а пить нельзя. Настроение было жуткое, город мне показался грязным, серым, уродливым и неуютным. Я невольно вспомнил мои первые гастроли в 1969 году, когда я приехал в Тамбов. На вокзале меня встречали жители города.

Цветы, подарки, приставленные ко мне телохранители, банкеты, тысячи автографов… Конечно, красота города зависит не только от памятников архитектуры, но и от людей. Если тебя в Париже ограбят и поизмываются над тобой, Париж покажется тебе омерзительным.

Кадр из фильма «Интервенция». Б. Сичкин и Г. Рыбак исполняют номер «Налетчики» и поют «В Оляховском переулке»

В четыре часа Терещенко предложил повидать Смольного[18]. И, не дожидаясь ответа, продолжал:

– Сейчас я вам устрою с ним очную ставку.

Меня привезли в КПЗ (камеру предварительного заключения). Терещенко передал начальнику КПЗ какую-то бумагу, а мне сказал спокойным голосом, что я арестован. За что меня сажают в тюрьму?! Мне никто и никогда не предъявлял никакого обвинения. Я по делу шел как свидетель. Кто мог дать санкцию на мой арест?! Я хорошо знал, что это “дело” не без моей помощи контролируется прокуратурами СССР и РСФСР. За ним следят в ЦК партии. Я был в шоковом состоянии и не мог вымолвить ни слова.

Майор, начальник КПЗ, громко скомандовал мне раздеться догола. Я автоматически разделся. Глядя на меня, майор спросил, нет ли на мне татуировок. Он же видел, что мое тело не испорчено никакими татуировками. И я ответил:

– Вопрос очень сложный, и, если можно, я на него отвечу завтра в письменной форме.

Майор:

– Есть у тебя особые приметы?

– Есть! – ответил я.

– Какие?

– Обаяние.

Майор:

– Это не то, что нам нужно.

Всю мою одежду прощупали, потом отдали мне, велев одеться. Солдат дал майору мою зубную щетку, зубную пасту и расческу, найденные у меня во время обыска. Майор бросил все это в мусорный ящик со словами:

– Это ему больше не понадобится…

И мне:

– Ну что, попался, гусь? Всё, артист, оттанцевался!

Реплика вызвала смешок у солдата и у Терещенко. Было ясно, что этот тупой подонок изощрялся в хамстве, чтобы доставить удовольствие своему другу Терещенко. Начальник КПЗ не унимался:

– Как ты там в кино пел: “…я не плачу, я никогда не плачу…”? Это ты, артист, там, в кино, не плакал, а тут, в тюрьме, заплачешь… Окончание монолога начальника КПЗ шло под хохот всех присутствующих.

Меня втолкнули в так называемую камеру. Это была не камера, а ящик – метр в длину и полметра в ширину. Этот гроб не отапливался и не имел света. Лежать в этом гробу нельзя было по причине малых размеров. Но, как выяснилось, и сидеть в нем тоже нельзя было, так как “нары” были обиты железными полосками. Большее время дня и ночи приходилось стоять, упираясь ногами в парашу. Полное впечатление, что тебя замуровали. Если учесть, что я страдаю клаустрофобией – боязнью закрытого пространства, – можно представить, что я чувствовал себя намного хуже, чем дома.

В КПЗ по советским законам заключенного могут держать не больше семи суток. Но кто там обращает внимание на закон! Прокуратура при желании, а желание у нее всегда есть, может тебя продержать хоть два месяца. В КПЗ так называемую горячую пишу (теплые помои) дают один раз в сутки. Чем дольше сидит подследственный в камере предварительного заключения, тем больше он теряет физических сил, тем быстрее его можно морально сломить.

Вскоре меня перевели в тамбовскую тюрьму. Поместили в огромную камеру без окон, не дав даже матраса. О сне и речи быть не могло. Но по сравнению с КПЗ эта одиночная огромная камера показалась мне курортом. Только вот в зимний сезон от дикого холода приходилось спасаться цыганским танцем. В дальнейшем это натолкнуло меня на мысль, и я сделал пародийный номер “Возникновение танцев”. В этом номере я доказываю, что цыганская пляска возникла из-за холода.

Я не сомневался, что меня вот-вот отпустят на волю. Ночью меня взяли из камеры и повели. “Всё, – подумал я, – сейчас отпустят”.

Привели снимать отпечатки пальцев. Отвели назад в камеру. Я опять пошел плясать цыганочку, спасаясь от холода. Часа через полтора меня опять увели из камеры. “Ну, – думаю, – сейчас точно отпустят, куда меня ночью еще могут тащить?”

Привели меня к фотографу. Опять разочарование. Я понимал, что эти ублюдки не хотели давать мне спать – своего рода мелкая пытка. Однако эти тупоголовые не понимали, что в такой камере, куда онименя поместили, спать невозможно. Фотографировали меня долго. В профиль, анфас. Я представил себе, что я на “Мосфильме” в фотоателье (когда пробуют артиста на роль, он должен пройти фото– и кинопробу). На фотопробе артист должен выразить характер в зависимости от роли. Я начал фантазировать, будто я на фотопробе. В профиль играл Отелло, анфас изображал богатого и счастливого человека. И, так какменя снимали долго, я изобразил на фото всю гамму человеческих чувств. Я видел фото – счастья не получилось.