Борис Парамонов на радио "Свобода" 2007 - [7]

Вот важные слова Максимилиана Волошина, позволяющие увидеть главное в этой связи:

Это был нерадостный поэт. Поэт будничных слов. <…> Для него слово оставалось сурово будничным, потому что он не хотел сделать его именем, то есть одухотворить его призывной, заклинающей силой… То, что было юношеского, гибкого, переменчивого и наивного в характере Иннокентия Федоровича, не нашло отражения в его стихах. Но <…> для выражения мучительного упадка духа он находил тысячи оттенков <…> Ничто не удавалось в стихах Иннокентию Федоровичу так ярко, так полно, так убедительно законченно, как описание кошмаров и бессонниц. <…> Страшно редки в его лирике слова, выводящие из этого круга обыденности <…> и какие это все бескрылые, безвольные слова, сравнительно с тою сосредоточенной, будничной силой, которая говорит в его кошмарах.

Установка на обыденное слово — это и есть акмеизм. И вот послушайте:

Ты опять со мной, подруга-осень,

Но сквозь сеть нагих твоих ветвей

Никогда бледней не стыла просинь,

И снегов не помню я мертвей.

Я твоих печальнее отребий

И черней твоих не видел вод,

На твоем линяло-ветхом небе

Желтых туч томит меня развод.

До конца вас видеть, цепенея…

О, как этот воздух странно нов…

Знаешь что… я думал, что больнее

Увидать пустыми тайны слов…

Я слышу здесь и Мандельштама раннего («Золотой»), и Ахматову с ее рваным, спотыкающимся синтаксисом. Этот синтаксис, эти приемы пошли у них от стихов Анненского, для которого они меньше всего были «приемом», но самым ритмом его неровного дыхания, задыханиями сердечного больного. Вот так и происходит в литературе, в поэзии — по слову самого Анненского: «И было мукою для них, Что людям музыкой казалось» (стихотворение «Смычок и струны»).

Но каждый из них за это расплатился по-своему.

А та, что сейчас танцует,

Непременно будет в аду.

А вот это послушайте — разве не Мандельштам:

Раззолоченные, но чахлые сады

С соблазном пурпура на медленных недугах,

И солнца поздний пыл в его коротких дугах,

Невластный вылиться в душистые плоды…

Анненский — нерадостный поэт, поэт осеннего и всяческого умирания. У него даже весна стойко ассоциируется со смертью, с упадком бытия, с утратой жизненных форм. Вообще, тема его главная — смерть и умирание. Об этом Ходасевич хорошо написал в 22-м году: Анненский — это толстовский Иван Ильич, вдруг увидевший смерть и ужаснувшийся.

Я еще другую тему вижу и слышу у Анненского — тему экзистенциальную в варианте Сартра: это ужас человека, сознающего «я» перед лицом — нет, нелицом! — бытия, взаимная аннигиляция человека и мира. Потрясающие стихи «У гроба» — тут и Иван Ильич, и Сартр одновременно:

В квартире прибрано. Белеют зеркала.

Как конь попоною, одет рояль забытый:

На консультации вчера здесь Смерть была

И дверь после себя оставила открытой.

Давно с календаря не обрывались дни,

Но тикают еще часы с его комода,

А из угла глядит, свидетель агоний,

С рожком для синих губ подушка кислорода.

С недоумением открыл я мертвеца…

Сказать, что это «Я» … весь этот ужас тела…

Иль тайна Бытия уж населить успела

Приют покинутый всем чуждого лица?

Бытие с большой буквы — это все, что не включает «Я», человека, живое сознание. Жизнь вне сознания — это и есть бытие, равное смерти: свалка, громоздящаяся до неба, по словам Сартра.

Анненский — стопроцентно экзистенциалистский поэт.

Но, как и положено всем пока живущим, он терпеливо носил жизненную маску — в его случае особенно выразительную маску высокой, классической культуры. Он был филолог-классик и директор государственной гимназии в Царском Селе.

Один из учеников — Сергей Голлербах — вспоминает:

В эпоху, когда школа походила на департамент, когда был мерзок самый звук греческого языка, он сумел, не нарушая виц-мундирного строя, застегнутый и горделивый, ввести в сушь гимназической учебы нечто от Парнаса, и лучи его эллинизма убивали бациллы скуки… Благосклонный, приветливо-важный взор, медлительная, ласковая речь, с интонациями доброго старого барства. Туго накрахмален высокий воротник, подпирающий подбородок и замкнутый широким галстуком старинного покроя. А там, за этой маскою,— ирония, печаль и смятение, там — пафос античной трагедии уживается с русскою тоскою, французские модернисты — с Достоевским, греческие «придыхательные» со смоленской частушкой. Он правил своей гимназией приблизительно так, как Эпикур выращивал свой сад — но без свободы Эпикура.

Дань, отданная Анненским древней классике, — перевод всех дошедших до нас трагедий Эврипида и самостоятельное воспроизведение еще четырех не дошедших. Именно на этой работе, утверждает Гаспаров, — и еще на переводах новейших французских поэтов — научился Анненский писать стихи — преодолел штампы и сушь поэтически глухих девяностых годов. Анненский вывел русскую поэзию из Надсона к Малларме.

Среди миров, в мерцании светил

Одной Звезды я повторяю имя…

Не потому, чтоб я ее любил,

А потому, что я томлюсь с другими.

И если мне сомненье тяжело,

Я у Нее одной молю ответа,

Не потому, что от Нее светло,

А потому, что с Ней не надо света.

Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/423912.html

* * *

[Борис Парамонов: «Эйнштейн с высунутым языком»]