Борис Парамонов на радио "Свобода" 2007 - [9]

Формальная школа была попыткой, во многом и удавшейся, изучать литературу по ее имманентным, внутренне ей присущим законам, вне зависимости от соотнесения литературы с другими, как тогда говорили, рядами, например, общеисторическим или социально-экономическим.

Вот одно высказывание Тынянова, опять же, из записей Лидии Гинзбург 20-х годов:

Всем известно, что у Пушкина была няня. Я не сомневаюсь в том, что она делала для Пушкина все, что полагается няне, но все-таки не она научила его быть национальным поэтом. Ранний Пушкин прошел под знаком французов — к русскому фольклору Пушкин приходит гораздо позже, уже зрелым поэтом.

Здесь пафос формализма: литература делается из литературы же, ее эволюция происходит имманентно, по собственным специфическим законам, установление которых отнюдь не требует поиска каких-либо внеположных детерминаций.

Одна из важнейших у Тынянова работ — статья 1924 года «Литературный факт». Он показывает на примерах, как идет движение литературы. В восемнадцатом веке господствовал в России классицизм, главенствующими жанрами были торжественная ода и эпическая поэма. Эти жанры износились, автоматизовались, то есть утратили художественную ощутимость, воздействие на читателей и самих пишущих. Происходит революция Карамзина — он хочет оживить канон, ставший клише, поэтому переходит к жанрам «мелким», исходящим из быта, например из переписки, частных писем. В письмах можно говорить о личной жизни и обстоятельствах самого автора, но этот материал требует тематической мотивировки: такова, например, любовь, вся область эмоциональной жизни. Отсюда — так называемый сентиментализм: это не просто «плаксивость и слезливость», а создание нового жанра. Но темы вместе с мотивировками тоже вырождаются: Карамзин забывает первоначально конструктивную роль сентиментальности и попадает в плен к теме; как пишет Тынянов, Карамзин становится Шаликовым.

Эти подходы и анализы формалистов станут яснее на современном, всем известном материале. В знаменитой статье «Промежуток», того же, 1924-го года, Тынянов пишет о тогдашних поэтах. Об Ахматовой, например, так: она попала в плен темы, раньше в ее стихах главное было ощущение нового ритмического и синтаксического строя, мотивированное внешне как бы дневниковым характером ее лирики, со всеми аксессуарами частной жизни: Библия была деталью обстановки: «А в Библии красный кленовый лист заложен на Песни Песней», а теперь Библия у нее — источник тем: стихотворение «Жена Лота». Это очень знаменитые стихи, потрясшие тогдашнюю читавшую Россию образом конца, гибели: жена Лота, оглянувшись на покидаемый город, обратилась в соляной столб. Что и говорить, сильнейший символ тогдашней российской погибели. Но у Тынянова это стихи, написанные неправильно, Ахматова теряет в них свои стилистические особенности, берет голой темой, чего в искусстве — и тут пафос формализма — делать нельзя.

Еще один пример из той же статьи, еще более, можно сказать, шокирующий: Есенин. «Москва кабацкая» для Тынянова — литературщина, уход Есенина от стиля к теме. Тема эта — погибающий Есенин, читатели его не столько читают стихи, сколько жалеют поэта, и не поэта даже, а человека. Это не художественная ситуация, утверждает Тынянов, — а эксплуатация жалости и прочих не идущих к делу искусства эмоций.

Не успела выйти эта статья, как Есенин покончил самоубийством. Я думаю, что, узнав об этом, Тынянов, кроме естественных в таком случае чувств, испытал еще и сильнейшее сомнение в правомочности формалистического метода.

В чем тут дело, поможет понять цитата из Тынянова же — по поводу Горького:

Он — один из тех писателей, личность которых сама по себе — литературное явление; легенда, окружающая его личность, — это та же литература, но только не написанная, горьковский фольклор.

Так и есенинский был фольклор — уже прижизненный. И Пушкина сопровождал фольклор, легенда, миф. Крупный писатель не живет без сопровождающего мифа. Более того: чуть ли не всегда миф предшествует ему. Маяковский появился в литературе, еще не начав писать. А миф создается вокруг крупной личности. То есть личность писателя, то есть, попросту или по старинке говоря, гений — то, без чего невозможна литература. Настоящая литература, а не пресловутый литературный процесс. Настоящий писатель существует вне литературного процесса, он может, например, писать в стол. И получаются «Котлован» и «Чевенгур», получается Бродский. Существует, как однажды сказал Тынянов, «внесистемный генезис».

Формалисты же говорили, что изучать нужно не писателей, а литературу, что существует не Блок и не Андрей Белый, а символизм. Это была основная ошибка. Причина ошибки ясна: сама попытка сделать из искусствознания, из литературоведения — науку. Наука не может охватить целостности, она фрагментарна, способна изучать только методологически выделенные явления и устанавливать между ними абстрактные количественные отношения. А писатель, художник пишет целостностью, то есть неисчерпаемостью, личностью, собой. Формалисты уже и сами начинали понимать это. Шкловский писал в книге «Третья фабрика»: «В литературе одни сдают семя и кровь, другие — мочу. Приемка по весу». Это ведь не столько о режиме сказано, сколько о самом формализме.